Джек-Брильянт: Печальная история гангстера - страница 47

— Птичьим кормом не поделитесь? — пошутил я, пожимая Джеку руку.

Выглядел Джек, как на рекламе морского вояжа: загар, широкая улыбка, синий двубортный костюм (его любимый), светло-серая шляпа, голубой галстук, белая шелковая рубашка.

— Меня теперь с этими птичками водой не разольешь, — сказал он. — Некоторые насвистывают не хуже Джолсона.

— Вид у тебя что надо.

— Путешествие было — лучше не придумаешь. — Врал он, как всегда, вдохновенно: и капитан — «мировой парень», и кормили — «выше всяких похвал», и морской воздух — «сказка», и живот не болит…

Я предупредил его о приеме, который его ожидал; многое, впрочем, он уже видел и сам: буксиры, полицейские моторки, шлюпки, специально нанятые прессой, катер таможенного досмотра, на котором приплыли мы, — весь этот «флот» сопровождал нас, пока мы поднимались по Дэлаверу к 34-му причалу. Джек-Брильянт принимал военно-морской парад.

— Не меньше трех тысяч человек и еще сотня фараонов, — прикинул я.

— Три тысячи? И что же они будут бросать? Конфетти или камни?

— Пальмовые ветви.

Я рассказал ему про то, что Фогарти «ограничен в передвижении», а затем спросил:

— Это было твое спиртное?

— В основном да, — ответил Джек. — У меня был партнер.

— Потеря ощутимая: сто двадцать пять тысяч долларов.

— Больше. Добавь еще двадцать пять.

— А ты там присутствовал?

— Нет, на причале меня не было. Я был в другом месте. Ждал. Но никто не появился. Это все мой старый дружок Чарли Нортреп подстроил.

— Он был твоим партнером?

— Он навел фараонов.

— Ага, вот, значит, с чего все началось. Понятно.

— Ничего тебе не понятно. Что Джимми Бьондо?

— Он мне звонил. Хочет получить свои деньги.

— Хотеть не вредно.

— Он угрожал мне. Подозревает, видно, что они у меня. Я думал, он глупее.

— Угрожал, говоришь?

— Сказал, что отправит на тот свет.

— Меньше слушай всю эту херню.

— Меня не каждый день хотят отправить на тот свет.

— Ладно, я с этим сукиным сыном сам разберусь.

— А почему бы тебе, собственно, не отдать ему деньги?

— Потому что я возвращаюсь в Германию.

— О Господи, Джек, и когда ты образумишься?

Когда он обсуждал с Шварцкопфом возможность «дать на лапу» кому надо, чтобы приехать снова, я расценил этот разговор как болезненную реакцию человека, потерпевшего поражение. Я не мог себе представить, что Джек рискнет потерпеть второе подряд международное фиаско. Но я-то рассуждал с точки зрения здравого смысла, Джек же руководствовался совсем другими соображениями: верой в свою способность взять верх над враждебными силами, нежеланием смириться с неудачей, пусть даже она изо всех сил ударила его ногой в пах, и, не в последнюю очередь, любовью к деньгам. Как стороннему наблюдателю мне в его поведении могло импонировать все, кроме, пожалуй, любви к деньгам, однако в теперешней ситуации, когда за спиной у меня маячил Бьондо, да и сам Джек тоже, такую его настойчивость я воспринял как открытое приглашение к убийству.

— Скажу тебе начистоту, Джек. Мне не по себе.

— А кому по себе, черт возьми?!

— Раньше было спокойнее. Я хочу избавиться от этих денег, я хочу избавиться от Джимми Бьондо. Я поехал с тобой в Европу проветриться, а получилось все совсем иначе. Ты даже себе не представляешь, как раздули дело Нортрепа. Газеты пишут об этом каждый день. «Самые масштабные поиски трупа за последние годы». В результате я вновь должен задать тебе все тот же проклятый вопрос: труп Нортреп или нет? На этот раз я действительно должен знать.

Мы стояли на передней палубе, наблюдая за тем, как снизу наблюдают за нами. Капитана и матросов поблизости не было, однако Джек, прежде чем ответить, долго озирался по сторонам.

— Да, — сказал он наконец так тихо, что не было слышно и в двух шагах.

— Браво. Вот так новость!

— Моей вины тут нет.

— Нет?

— Произошла ошибка.

— Спасительная ошибка.

— Не язви, Маркус. Сказал же, ошибка.

— Ошибка, что я здесь.

— Тогда мотай отсюда.

— Непременно — но только когда дело будет закрыто. Я своих клиентов не бросаю.

Думаю, уже тогда я знал, что мы не расстанемся. Разумеется, такую возможность я не исключал, ведь в Европе изменилась не только жизнь Джека, но и моя собственная. В результате нашего с ним сотрудничества мои отношения с представителями деловых кругов Олбани зашли в тупик. Они могли целый год покупать у Джека пиво, однако после воскресной службы сетовали на то, что «город в руках мафии». А значит, на выборах в конгресс они не могли голосовать за человека, который требует справедливости для такого «зверя», как Джек. «О конгрессе забудь», — намекнули мне в баре «Олень» после моего возвращения из Германии. Теперь, когда я думаю, что больше помогло бы мне разобраться в премудростях американской жизни — пребывание в конгрессе или общение с Джеком, я всегда выбираю Джека. В конгрессе я бы понял, каким образом элементарное лицемерие превращается в патриотизм, в национальную политику и в закон и как лицемеры становятся народными кумирами. Общение же с Джеком навело меня на мысль, что политики подражали его стилю, не понимая его, не отдавая себе отчета в том, что и продажность их была лицемерной. Джек же в роли лицемера оказался совершенно несостоятелен. Он был, конечно, лжецом, лжесвидетелем и все такое прочее, но в то же время в своей продажности он был искренен, ибо всегда сознавал свою незащищенность перед лицом наказания, смерти и вечных мук. Одно дело быть продажным; совсем другое — вести себя так, чтобы ощущать психологическую ответственность за собственные грехи.