Джими Хендрикс - страница 5

— После тренировки совершался обязательный ритуал: ты сам укладываешь свой парашют.

— Это делалось для того, — пояснил Джими, — чтобы, если он не раскроется во время прыжка, ты не мог винить никого кроме себя!

Мы посмеялись над этим, и он продолжал:

— Прошёл уже год, а я всё ещё вопил: а–а–а-а! и па–а–а-да–а–а-ю! каждый раз, вместо того, чтобы кричать: «Джеронимо!» В конце концов, я сломал себе лодыжку и повредил позвоночник. Прыжки с парашютом приносят незабываемое чувство. Прыгнув, тебе вдруг приходит мысль, что он не раскроется. И как только чувствуешь рывок за воротник, и появляется огромный белый купол у тебя над головой, воздух, проходя мимо твоих ушей, делает так: ш–ш–ш! Словно ты начинаешь разговаривать сам с собой.

Всего Джими совершил 25 прыжков.

— Покинув это поле деятельности, — продолжал Джими, — я решил отнестись серьёзнее к своей первой любви — музыке.

Он рассказывал об этом решающем моменте в своей жизни с каким–то необычным игривым выражением на лице, которое появлялось у него всякий раз, когда он переживал какой–нибудь период своей жизни очень ярко.

— Я присоединился к одной группе, когда продул всю капусту, оставшуюся после демобилизации. Я продул — как ты догадываешься — «вино, женщины и песни», дословно, в лучших традициях — все флаги на башни!

Следующий этап жизни Джими я бы назвал самым типичным для него:

— Мы колесили по Южным Штатам, сегодня здесь — завтра там, и я встретил этакую рыжую цыпочку! — сексуальную до мозга костей — и провёл бессонную ночь с ней. И, гммммм, я понял тогда, что погода не единственная штука, которая согревает, даже если на дворе лето. Что ещё нужно — мы превратились в двух диких животных, рабов любви. Это было, в самом деле, нечто такое! Когда, наконец, мы впали в сон, солнце стояло уже высоко. Мне было на всё наплевать и к тому времени, когда я, наконец, выспался, ребята уехали без меня. Я проснулся, её уже не было — может быть, она вернулась к своему мужу получить взбучку и, может быть, в эту самую минуту он её сверлит.

Имя группы, которая бросила Джими Хендрикса, в строго географическом смысле, было The Flames[1]. Ему пришлось выкручиваться в одиночку.

— Итак, я сидел на мели в каком–то захолустном южном городишке, без денег, но со своей гитарой. Доехав стопом до ближайшего крупного города, я вписался на работу в один небольшой клуб. Из всех развлечений там стоял только танцевальный дурак.

Он нашёл ещё несколько работ подобного рода, но для Хендрикса это был настоящий крах.

Спустя совсем немного времени по городу расклеили афиши, на афишах стояли имена: Биби Кинг, Сэм Кук, Чак Джонсон, Соломон Бёрк, Джаки Вильсон и Хэнк Боллард. Джими снова был в работе.

— Все ночи я проводил, разучивая на гитаре объедки, оставшиеся после пиршества всех этих имён. Затем в Атланте, штат Джорджия, я услышал Литл–Ричарда, подыграл ему на одном из выступлений и уже не покидал его, пока мы не исколесили всю Америку.

Но и тут Джими не избежал трудностей, дело в том, что ему и ещё одному члену группы надоели застиранные и протёртые сценические костюмы, которые было необходимо одевать, и они решили купить модные рубашки. Но не таков был Малыш Ричард, чтобы стерпеть это. В тот злополучный вечер он, как обычно, выскочил на сцену, ожидая встречи достойной короля, разодетый в своё любимое третье измерение блестяще–цветного портняжьего вдохновения. И вдруг, он замер, уставившись на двух выскочек, решивших нарушить традицию. Он выкрикнул через микрофон все эпитеты, которые может придумать, кто угодно только не сын бога, имея в виду Джими Хендрикса и его приятеля. В этот вечер Джими Хендрикс получил записку, в которой говорилось, что в шоу Литл—Ричарда может быть только один сногсшибательный парень, и этот парень — Литл—Ричард!

Стоит добавить, что он всё же остался в группе, но ненадолго, и ушёл из–за множества разногласий.

— Я ушёл, — как сам он объясняет, — из–за «денежного непонимания» и, осев в Лос—Анжелесе, стал играть с Ike and Tina Turner. С ними, наконец–то, я смог расслабиться.

Но крушение надежд и неопределённость положения преследовали его. Это тяготило его больше, чем отсутствие денег и одежды, и не покидало даже на сцене.