Эдельвейсы растут на скалах - страница 51
Конечно, можно настоять на своем, не дать согласия на усыновление. «Нет» — и все! Мое право.
А я скажу «да». Придется сказать.
А Сережку все равно буду видеть. Встану где-нибудь и буду смотреть, как он идет из садика… или — из школы. Эх, Сергей, Сергей. Чем ты был для меня, поймешь, когда у тебя самого появятся дети. Только беда ворвалась не оттуда, откуда грозилась. Я, что мог, сделал, она отступилась, и только вернулся домой — другая беда разлучила нас.
Эти мысли вновь разбередили душу, грезя нарушить шаткое, с таким трудом восстановленное равновесие. Моим существом вновь овладевает страшная, лютая ненависть. Ненависть не бешеная, не мстительная — брезгливая.
Трижды от меня уходили женщины. Как по-разному они уходили! Надя… Аленушка… Дина… Я не люблю вспоминать о Наде. Но сейчас даже тот памятный миг, когда увидел ее с мужем, не вызывает в моей душе былого протеста. Даже за те письма, что писала мне, когда была женой другого, начинаю испытывать к Наде запоздалую благодарность. В конце концов, они были писаны от добра, а не от зла. Пусть неправильная, но то была забота. Ей не хотелось делать мне больно. В эти минуты моя душа простила ее.
А брезгливая ненависть к Дине — еще яростней…
Может, и Аленушка ушла от мужа?.. Но она никогда не ушла бы вот так… Дело не в том, уйти или не уйти, — понимаю наконец. Уйти можно и от больного. Все дело в том, когда и как уйти. Самое главное — как… Ведь я не держал ее. Я же сам писал: полюбишь — иди. Я не обижусь. Сумею понять. Но зачем же вот так? Эх-х-х!
Вдруг представилось, что она, идя с работы, каждый раз с затаенной надеждой заглядывала в почтовый ящик: нет ли на меня долгожданной похоронки?..
«Не дождалась! — злорадно, мстительно возликовало в душе. — Я — вот он: жив курилка! Черта лысого. Я еще поживу на этом свете. Поживу!»
И, не позволяя себе оттяжки, мысленно отчеканиваю: твоя судьба — это ты. Ты ведь умеешь побеждать себя. Победи и на этот раз!
Усилием воли мне как бы удается поставить на место некий внутренний стержень, сдвинутый катастрофой с оси.
С этой минуты начинаю с радостью замечать, что возвращаюсь к жизни, и камень, давивший душу, уменьшается, уменьшается, и, наконец, остается только почти неощутимая тяжесть да едва уловимая боль, которой, верно, никогда уже не суждено пройти.
Беру с этажерки зеленый альбом, еще курсантский. Раскрываю. С фотокарточки смотрит все отделение…
Здесь — мы с Иваном, лежим в траве за пулеметом, ведем огонь.
Вот я — выпускник. Уже в офицерской форме. Впереди сидят командиры и члены Государственной комиссии. За ними — вся наша братия, новоиспеченные лейтенанты.
И приятно, и в то же время тяжело на душе от воспоминаний.
Вот фотокарточка, где я еще салажонок, нас только-только обмундировали. Днем сфотографировался, а вечером нас несколько человек послали рабочими по кухне. Мы перемыли после ужина посуду, начистили картошки. Но в казарму нас не отпустили: ждали из лагерей третий курс. В большом мрачноватом деревянном помещении стояли длинные столы, на десять человек каждый. Вдоль столов — длинные тяжелые скамейки. На этих скамейках мы и улеглись.
В два часа ночи нас разбудили.
Распахнулась дверь, и в столовую потянулась, точно пулеметная лента, начиненная патронами, бойкая цепочка курсантов. Из лагерей приехали на лошадях. У каждого на боку шашка. Запыленные, загорелые, расторопные, звенели шпорами. По столовой будто свежий ветер прошелся.
В сравнении с ними я чувствовал себя маленьким, слабеньким. «Неужели и я через три года буду таким же?» — верил и не верил я, разглядывая во все глаза выпускников.
Они быстро заняли столы. Мимо столов прошелся курсант-старшина, коренастый, с сильной коричневой шеей, голову держал задиристо, по-петушиному.
— Дивизион, садись! — властно, красиво скомандовал он рокочущим голосом.
От каждого взвода к «амбразуре» побежал курсант с большим — на десять тарелок — фанерным подносом. Наполнив поднос, бегом нес его к столу. Курсанты, как жонглеры, быстро передавали друг другу горячие алюминиевые тарелки. Чай пили из зеленых эмалированных кружек.
— Дивизион, встать! — подал команду старшина. — Повзводно — выходи!