Эксперт, 2013 № 20 - страница 8
П. ) немыслимо усилить». Такое, разумеется, тоже созревания опусов не ускоряло.
Результаты же долгих трудов, доходя наконец до публики, производили фурор, вызывали хвалы и брань, горячность которых сегодня непонятна. Вспомним самый, быть может, знаменитый пример, увертюру к «Тангейзеру». На теперешний слух, это кристально ясная и удивительно живая вещь; на слух современников премьеры это был либо акт победоносной революции — либо претенциозный и безграмотный шум. Верди писал в письме: «Слышал увертюру к “Тангейзеру” Вагнера. Он безумен!!!» Россини, услышав в дальней комнате грохот, картинно успокоился, узнав, что там слуга опрокинул сервированный стол: «Слава Богу! а то я уж решил, что какой-то негодяй посмел сыграть в моём доме увертюру к “Тангейзеру”». А ведь вагнеровская работа и не намного длиннее, скажем, увертюры того же Россини к «Вильгельму Теллю», и не многим изобильнее медью и литаврами, и на сходный манер щеголяет контрастами резко различных тем — какого чёрта на неё так взъелись? У умных людей можно прочесть — и даже понять — ответ на этот вопрос, но ощутить новизну знаменитой увертюры, благую ли, мерзкую ли, мы уже не сможем. В науке истинно прорывные работы обычно устаревают быстрее других: в прорыв бросаются многие, и пионерские открытия живёхонько втаптываются в банальность. Так и вагнеровская музыка была столь неслыханно нова и столь сильна, что вскоре повернула мейнстрим — и новизна её перестала ощущаться.
Здесь не место говорить о сугубо музыкальных новациях Вагнера — о хроматизме и альтерациях; о развитой системе лейтмотивов (в «Гибели богов» их больше ста!), сливающихся в единый поток «бесконечной мелодии». Но нельзя не сказать о главном достижении синтетического гения, которое и подняло музыкальные драмы Вагнера на новый уровень, и придало им такую бесспорную духовную значимость: Вагнер соединил в слове и музыке две мощные и обычно несовместимые силы: высокий миф — и глубокую рациональную психологию. Примеры этого соединения бросаются в глаза на каждом шагу. Вотана в «Кольце» — верховного бога, как-никак! — злые языки честят интеллигентом за мазохистскую дотошность, с которой он анализирует (то есть Вагнер им анализирует) свои душевные терзания. Кундри в «Парсифале» — «прадьяволица, роза ада» — уже и не психология, а патология в мифе: страдающее от болезненной раздвоенности создание, она и кающаяся грешница — и демоническое орудие обольщения. Вершины же мощи сочетание мифа и психологии достигает в сверхшедевре Вагнера, в «Тристане».
Известно, что Вагнер на некоем этапе работы над ним взялся изгонять — и практически изгнал — из текста историческую и религиозную конкретику, он сокращал повествовательные куски, добиваясь — и, в общем, добившись — не поэтического, но философского лаконизма. Он делал и сделал миф — миф о любви, смерти и ночи. И в этом мифе, где всё связано со всем: прославление мрака и отторжение дня, любовь, странно меняющаяся местами со смертью и от неё не отличимая, — в огромном, но насквозь видном из каждой своей точки здании обитают персонажи со сложнейшей психологией. Вслушайтесь в сцену, где Изольда предлагает Тристану выпить с ней вместе яд, Тристан соглашается, а Брангена подменяет яд на любовный напиток — более многослойных и тонких мотивировок каждого жеста и каждой интонации не найдёшь, пожалуй, и у Достоевского. Отсюда, кстати говоря, недалеко и до причины, по которой львиная доля нынешних постановок «Тристана», да и вообще вагнеровских опер, так неудержимо съезжает в третий сорт.
Совсем свежий пример: в Дюссельдорфе поставили «Тангейзера» — тоже, видимо, к 200-летию автора. Поздравили старика так: действие перенесли из XIII века в середину XX, в гитлеровский концлагерь. Газовые камеры, избиения, изнасилования — всё как надо, концептуальненько так. Тангейзер из рыцаря преобразился в охранника лагеря, и по ходу замшелых разборок с Венерой, Елизаветой, ландграфом и Папой знай себе стреляет евреев. Спектакль сняли из-за протестов публики, и правильно сделали: даже если пели хорошо (что маловероятно, но возможно), спектакль всё равно был заведомая дрянь — вот почему. Национализм Вагнера — отдельная тема. Да, Вагнер был виднейшим немецким националистом, и его вклад в объединение Германии неоспорим. Да, бытует мнение, что на Вагнере лежит немалая духовная ответственность и за воцарение в Германии нацистов, — во всяком случае, общеизвестен его антисемитизм. Но дурак-режиссёр, сделавший это мнение стержнем юбилейной постановки, не потому дурак, что мнение неосновательно (повторяю, тут нужен особый разговор), и тем более не потому, что хамить юбилярам не принято, а потому, что стержень этот — недостаточен.