Элегия мертвых дней - страница 10

Компанией, из-за которой я, бывало, хаживал сюда, верховодил Талей, здоровенный бугай с невероятно вместительной утробой, по крайней мере в отношении спиртного. По неписаному закону у каждой кабацкой компании был свой неофициальный, но общепризнанный вожак. Компании были разные, вожаки так же, но один принцип оставался неизменным: вожаком становился человек, пользовавшийся авторитетом, а под этим, между прочим, подразумевалось и то, что он пьянел медленнее, чем остальные. В корчме в глубине двора верховодил Гошо Свинтус, в „Трявне" — Замбо, в „Шевке" — Ламар, а в „Морге" — Талей. Если бы в один прекрасный день вожаки вздумали потягаться силами, то, я уверен, Талей всех заткнул бы за пояс.

За столом Талей не любил вдаваться в досужие разговоры, но если даже и вдавался, то они отнюдь не сводились к сентенциям о смысле жизни. Это были простые и деловые люди, без потуг на артистическую изысканность. Один из них, завидев меня, всегда восклицал:

— Мы не умеем сочинять стихи. Самое большое, на что мы способны, это нализаться…

Реплика встречалась одобрительными возгласами остальных присутствующих, убежденных, что пьянство есть высшая форма творческой деятельности, причем в любом случае гораздо более полезная, чем стихоплетство.

Талей, как и большинство здоровяков атлетического сложения, был сущим добряком и всегда встречал меня с распростертыми объятиями, хотя и несколько опасался, что я, будучи подшофе, могу погрузиться в какую-нибудь серьезную тему и всем наскучить. Здесь не мудрствовали, здесь пили основательно и без лишней суеты, так что вздумай я угнаться за принятыми здесь темпами, меня через пару часов вполне могли вынести на носилках.

Берлоги на дне бездны были мрачными, иногда даже ужасающими, но не знаю почему, я заходил сюда чаще, чем в артистические заведения типа „Луки", „Пальмы", „Бродяги" и прочих. Может, потому, что в артистических заведениях часть посетителей собиралась не для того, чтобы выпить, а для того, чтобы пофасонить. То была другая разновидность кабацкой фауны — люди, которых хлебом не корми, но дай порисоваться. Такой посетитель за одной рюмкой ракии или вина обменяется со знакомыми или с шапочно знакомыми тремя дюжинами приветствий и улыбок, намелет вздору с три короба, все содержание и единственный смысл коего сводится к тому, чтобы обратили внимание на его собственную персону, он кокетничает тем, как небрежно забрасывает ногу на ногу, держит мундштук и поднимает бокал, как поблескивает на солнце его перстень. Завсегдатаи берлог, может, и не отличались высокой духовной культурой, но по крайней мере не скрывали этого.

Надо сказать, что в Софии того времени было полным-полно всяких кабаков, у города даже была собственная кабацкая география, начиная с заведений для богатой клиентуры такого рода, как „Элита", продолжая квартальными, не менее известными пивнушками типа „Длинной" или „Широкой" и кончая берлогами на дне, теми, о которых я уже упоминал, и другими в Подуене, по Гробарской или у вокзала, носящими разные названия и посещаемыми лишь грузчиками да окрестными извозчиками. В этих названиях сквозила довольно странная находчивость содержателей заведений, и, как мне помнится, в Тырново я встретился со Светославом Минковым в пивнушке, увенчанной, бог знает почему, вывеской „Среднее образование".

Мой личный кабацкий опыт берет начало как раз в подобной мерзкой дыре самого низкого пошиба, находившейся на улице Раковского, над входом не было вывески, так что мы называли ее „Новая Болгария", ибо надо было же хоть как-то ее называть. Мне кажется, мы выбрали это заведение потому, что оно было в двух шагах от квартиры Саши Вутова и к тому же шкалик ракии здесь стоил на лев дешевле, чем в центральных кабаках.

— Не ракия, а пойло, — сказал бы, наверное, Славчо Минков, весьма привередливый в отношении качества напитков.

Мы не привередничали, но я так и не смог полюбить спиртное из-за его вкусовых качеств и, потребляя его, едва сдерживал брезгливую гримасу; между нами говоря, я с превеликим удовольствием предпочел бы стакан холодного лимонада, но, к несчастью, от лимонада не опьянеешь. Может быть, именно то обстоятельство, что вино так и не превратилось для меня в амброзию, а осталось наркотиком, и помогло мне отринуть его, когда мне еще не стукнуло и тридцати.