Эринии - страница 9

— По рюмке водки для вас и для меня, — заказал он и взглянул на удивленное лицо официанта. — Чему вы удивляетесь, можно человеку выпить, когда он уходит на пенсию? Почтите меня компанией?

В голосе комиссара не чувствовалось никакой иронии. Он хорошо помнил своего отца, Паулина Попельского, инженера-нефтяника, который первым кланялся рабочим. Помнил отвешенную отцом жгучую пощечину, когда пренебрежительно высказался о некоем мастере из бориславской нефтепереработки. Помнил и о том, как, переезжая оттуда в Баку, отец лично попрощался с чумазыми шахтерами. Рюмка водки, выпитая в обществе пана Гирека, имела для Эдварда Попельского огромное значение.

— Прошу прощения, — холодно отозвался кельнер, — но я не могу пить в рабочее время. Чем еще могу служить?

Попельский отрицательно покачал головой. Курил сигарету и смотрел на Гирека. Широкое лицо и открытый взгляд официанта выражали полнейшее безразличие. Но Попельский знал, что за этим кроется нечто иное. Этот город, который олицетворял пан Гирек, говорил: «Я презираю тебя, трус».

Город и правда уже знал об отставке комиссара. Первым журналистом, который подошел к Попельскому, был Константа Мразек из «Слова польского». Получив телефонный звонок от Гирека, он примчался в кофейню из редакции на Зиморовича, которая была неподалеку, вместе с фотографом. Он вбежал в «Шкотскую» именно тогда, когда Попельский подносил ко рту вторую рюмку водки. Фотограф направил на него объектив, а Мразек видел перед глазами заголовок в газете: «Чем занимается пан комиссар вместо розыска убийцы Гени Питки? Пьянствует!». А ниже — фото полицейского с рюмкой в руке. К сожалению, мечта редактора не сбылась. Попельский поднял рюмку и выплеснул ее содержимое прямо на аппарат и лицо фотографа. Затем вскочил с места, надвинул шляпу на голову и метнулся к дверям кофейни.

Там его фигуру одновременно осветило несколько вспышек. Комиссар узнал журналистов, которых давно знал как вежливых и учтивых собеседников. На этот раз они были наглы, категоричны и агрессивны. Город действительно начинало ненавидеть Попельского.

— Каковы истинные причины вашей отставки? — настойчиво требовал ответа редактор Матуш из «Ежедневника людского».

— Весь Львов на вас рассчитывает! Как вы объясните свое дезертирство? — допытывался Шатора из «Вечерки».

— Вы боитесь беспорядков на национальной почве? — Чубатый из «Дела» нарушил деликатные вопросы.

— Неужели вы испугались? Вам страшно? — перекрикивал всех Кшижановский из «Волны».

— Кто поймает убийцу, если не победитель Минотавра?! — орал Файерман из «Дас найє гуґблат».

В блеске фотографических вспышек лицо Попельского становилось все бледнее. Комиссар снял шляпу и вытер пот со лба. Фотографы щелкали десятки снимков в профиль и фас. Зевакам, что столпились на тротуаре перед «Шкотской», казалось, будто лысая голова Попельского росла и отрывалась от туловища.

— Лыссый, ты сукин сын! — рявкнул какой-то батяр в толпе. — Львов тебе этого не простит!

Услышав прозвище, которое дали ему бандиты с Клепарова и Лычакова, Попельский оцепенел. До сих пор оно вызвало у комиссара своеобразную гордость, поскольку преступники произносили его не только с ненавистью, но и уважением. Лысина полицейского была объектом шуток, самой известной из которых был такая: «Когда у пулицая Попельского челка на лбу? Когда на голову ему сядет какая-то дзюня»^>[10]. Годами его голову сравнивали с яйцом, коленом или пенисом. Во всех этих грубоватых шутках и сравнениях чувствовалось своеобразное бандитское уважение. Но не в этот раз. Не сегодня. Сейчас в него вкладывали столько же презрения, как и в слово «таракан». Раньше прозвище атаковало Попельского своим ненавистным шипением из-за спины, потому что никто не осмеливался бросить его комиссару в лицо. То было нечто вроде табу: не произноси прозвища при человеке, который его носит, потому что пожалеешь! Сделай это так, чтобы тебя не видели, иначе получишь в морду! Но это было доныне. А сейчас какой-то ободранный сорванец издевательски смотрел на Попельского, и его угрозы звучали громче, чем все дерзкие вопросы львовских щелкоперов.