«Если», 2001 № 05 - страница 16

И чудо произошло. Настал день, когда первые корабли сгудонцев опустились на прибрежные отмели Мексиканского залива, которые оказались для них идеальной посадочной площадкой и, как выяснилось впоследствии, были очень похожи на их родную планету — уютный, теплый, солнечный мир, чуть не сплошь покрытый неглубоким, ласковым морем.

В тот день или, точнее, вечер, на флоридском берегу появилось множество черепах, которые приплыли сюда, чтобы отложить яйца в небольшие ямки в песке. Я снимал, как они неуклюже ползли по пляжу, с трудом отталкиваясь задними лапами, и как они откладывали яйца — десятки сероватых, мягких, покрытых слизью круглых яиц — в свои песчаные гнезда на берегу в нескольких футах от линии прибоя. Этот процесс настолько увлек меня, что я не замечал ничего вокруг. Дополнительные лампы, которые я установил на берегу, нисколько не беспокоили животных; они заволновались, только когда высоко в небе послышался далекий гром. Гром нарастал, становясь все выше и пронзительнее, пока не перешел в рвущий душу вой. И прежде чем я сумел сориентироваться, этот вой вдруг оборвался, и наступила тишина, от которой у меня заложило уши.

Только тогда я поднял голову и, бросив взгляд в сторону моря, увидел там первый корабль сгудонцев — «визголет», как их стали называть впоследствии из-за производимого ими шума. Визголет был похож на огромную детскую надувную игрушку-кита, который спокойно покачивался на волнах в какой-нибудь миле от берега.

Но не успел я опомниться, как снова раздался оглушительный визг или вой, и рядом с первым кораблем опустились еще два. Следом, словно спелые сливы осенью, с неба так и посыпались огромные грузовые звездолеты, которые, растопырив тонкие опоры, вставали прямо на неглубокое дно залива.

Всего кораблей было больше дюжины. На берегу же был один я (все черепахи куда-то попрятались), и из оружия у меня были только видеокамера с запасом пленки да приветливая улыбка, которую я каждый день тренировал перед зеркалом в надежде, что когда-нибудь она мне пригодится.

И когда полтора часа спустя первый сгудонец вышел из корабля, я стоял с камерой наготове — стоял в первых рядах начавшей собираться толпы зевак. Тогда меня звали Брайан Гамильтон, и я был первым человеком, с которым пришелец заговорил на своем до странности безупречном английском. Эти несколько мгновений определили мое будущее и обеспечили мне головокружительную карьеру. Меня заметили — не могли не заметить — и стали приглашать на разного рода мероприятия на самом высоком уровне. Я, со своей стороны, тоже не терял времени даром и вскоре завел массу полезных знакомств — в том числе и среди светлокожих дельфиноголовых пришельцев.

Месяц спустя я оказался уже в Нью-Йорке. Через полгода у меня было свое собственное шоу под названием «Мир глазами Брайана». Через год я был богат, как Крез, а мои влияние и власть не имели границ.

Но потом, в период Большой Реорганизации, у меня словно открылись глаза. Новые зерновые фермы и заводы по производству спирта для сгудонцев, а также некоторые изменения в том образе жизни, к которому мы привыкли, новые правила и ограничения, и в особенности исподволь навязываемый людям новый взгляд на самих себя — все это я заметил и восстал.

Впрочем, если называть вещи своими именами, то это был, конечно, не бунт, а оппозиция, причем довольно либерального толка. К тому же ни один американец, критикуя Сгудон, не мог чувствовать себя в большей безопасности, нежели я. У меня была семидесятимиллионная аудитория, перед которой я каждую неделю озвучивал собственные сомнения. Используя свои связи, я приглашал в студию знакомых сгудонцев, заставлял их отвечать на вопросы, которые казались мне довольно острыми, и даже позволял себе открыто демонстрировать свой гнев, когда их ответы не удовлетворяли моих зрителей.

Давно известно, что слава ослепляет. Еще сильнее ослепляет власть. В какой-то момент я вообразил, что мне все сойдет с рук, и начал призывать слушателей бойкотировать установленные сгудонцами законы и правила. Бог мой, я без малого призывал людей выйти на улицы! Сидя в безопасности в принадлежащем мне небоскребе в центре Манхэттена, я требовал перемен и учил людей тому, что они должны думать, что говорить и как действовать.