Есть у меня земля - страница 25
— Какое извинение? — опешил Белов, пытавшийся открыть свой мельхиоровый портсигар. — Перед кем?
— Перед Коровушкиным.
— Перед… ним? — сквозь брезгливую улыбку выдавил Белов. — Да в чем? В чем извиняться-то?! В чем я перед ним провинился?!
Он взглянул на Сеновалова, тот стоял спиной и смотрел в окно.
— Ифас Петрович, что за комедия? Я — номенклатура!
Сеновалов молчал.
— Ну, хорошо, то есть ладночки… Поскольку я сегодня добрый… Извините, ваше величество…
— Хамство никогда не украшало человека, — сдержанно, не оборачиваясь, проговорил Сеновалов.
— С каких это пор приказ об увольнении… С каких это пор, — побагровел Белов, — за приказ об увольнении надо извиняться руководителю?!
— Приказ был ошибочным. И вы сами это сейчас признали, — сказал Сеновалов.
— Доброты в тебе нет, Белов, — глухо, сквозь кашель, проговорил Шишигин.
— Доброта-то хуже простоты. Доброта — не масло, на хлеб не намажешь, — ответил Белов. — Если ко всем быть добреньким, то…
— Разные слова-то, — прервал его Шишигин. — Шибко разнятся, Белов. Не разобрался в деле, пхнул человека, ровно гриб худой, а о том, что ему жизнь жить, не подумал. Обида и в старости обида, а при молодости она, как ржа, потихоньку-помаленьку разъест душу. Смотришь, и нет толковых рук Коровушкина. И нет острого глаза Коровушкина! А есть равнодушный токарь-пекарь. Округлый человек! Толкни вниз — покатится, поверни вправо — пойдет, понукни влево — не супротивится. Колобок, колобок…
— Ну, Кузьма… отчество ваше запамятовал…
— Захарыч.
— Так вот, Кузьма Захарыч, некогда мне тут ваши сказки слушать. За областное знамя бьемся… Не жалея, так сказать, живота… А вы тут с какими-то извинениями. Ифас Петрович… Вы-то — фигура! Не сегодня-завтра в областном масштабе… А тут размениваете свое время на такую мелочь.
— Человек, Белов, — не мелочь. Далеко не мелочь.
— Да ради бога! — вдруг неожиданно сдался Белов. — Тысячу извинений, Коровушкин! Бес попутал. Живи на здоровье в квартире. Работай на станке, пожалуйста, только…
— Что «только»? — сразу насторожился Коровушкин. И, не дожидаясь ответа, пояснил, зло, будто каленые семечки, сплевывая слова. — Поперек батьки в пекло не лезь? Так?
— Именно. Именно так! — повторил Белов, наконец-то справившись с замком красивого портсигара. Протянул Коровушкину: — Угощайтесь… «Кэмел», днем с огнем не сыщете. Стар, но за модой слежу. Привык, не осудите. Достал законным путем. Каким? Секрет.
— Бросил… Вернее, бросаю.
— Ай, какой злой мальчик. Впрочем, врачи советуют бросать курить во время стрессового состояния. Закономерно: минус на минус, получается плюс. Марк Твен что-то около тридцати раз бросал…
Сеновалов закурил без долгих уговоров: такие сигареты. Взял диковинную сигаретку и Шишигин. Заложил за ухо, коротко сказав: «Для Анисима Марковских». Немного подумал и взял другую: «Еще для Анисима».
— Привет семье, товарищ Коровушкин! Привет Анисиму Марковских, Кузьма Захарыч! — лихо пуская дымовые колечки, прощался незлобиво Белов. — Успехов, Ифас Петрович. Прошу прощения за кратковременность визита — дела, дела.
Сеновалов, прощаясь с управляющим Сельхозтехники, облегченно вздохнул. Не думал он, что ершистый Белов окажется вдруг таким покладистым. Перед парнишкой извинился! Это Белов-то! Тот самый Белов, кто упрется как бык перед новыми воротами из-за какогонибудь пустяка и стоит на своем. Шишигина, что ли, застеснялся. Вспомнил, как тот ложился перед его тракторами: «Не пушшу на мост с гусеницами! Обходи льдом, говорю!»
— Жалею я тебя, ой как жалею, — тихо сказал на прощанье Белову Шишигин. — И жизнь вроде прошла, а добра не нажито.
— Добра? — удивился Белов. — Приходи ко мне в дом… На «Кировце» не увезти.
— Я не о том «добре» говорю.
— А о каком?
— А не понял, дак вдвойне жалею.
Шишигин шел по райцентру. Он помнил его еще со скрипучими деревянными тротуарами, с непролазной грязью в бесчисленных переулках, с длинными, каменной старинной кладки, торговыми рядами, с пожаркой, из которой лихо вылетала запряженная конями пожарная машина, с приземистыми, окруженными огородами пятистенками и «крестовиками», крытыми соломой, редко-редко белесым, выгоревшим на солнце тесом, с кинотеатром, в котором немое кино шло «по частям», с чайной, будто паровоз, пыхавшей паром на прохожих в зимнюю стужу, со спиртовым заводом, с базаром, на котором в военные годы булка хлеба стоила столько, сколько сейчас полкоровы… Да что там говорить, много прожито, многое пережито. На глазах Шишигина рос райцентр, рождался каждый дом. Он мог бы многое порассказать, да никто его об этом не спрашивал.