Есть у меня земля - страница 37
— Болтушка ты, Галя Ершова.
— А чего унывать-то?! Молоко на маслозаводе и без меня скиснется. Ты и вправду вальс танцевать не выучился?
— Не выучился.
— Жаль, а то бы потанцевали. Похудеть мне надо. Распирает. В девках бегала, пивные дрожжи с молоком пила, чтобы тощоту свою изжить и ребятам нравиться, а сейчас…
— Вредное производство, агрессивная среда…
— Вон видишь, у радиоузла мослак стоит?
— Это, кажется, Огарышев, Коля Огарышев. Он карикатуры хорошие в стенгазету рисовал.
— А сейчас сам как карикатура — тощий. А все потому, что пимокатом работает на промкомбинате. Пимы на заказ катает: валенки, чесанки… Деньги зашибает, страсть. Мы с ним кооперативный дом на двоих выстроили: ему три комнаты, мне три.
— Так женитесь…
— Ты думаешь, подходим?.. Молодец, сообразительный ты, намекнул.
— Главное, мебель не надо далеко перевозить. Невеста согласна?
— Да невеста-то давно согласна, — весело сказала Галя Ершова. — Но я его оформлю. Вот сейчас приглашу на танец и оформлю. Бывай, Никола, забегай в гости. Как поется в песне, посидим, поокаем… Побежала я обзаводиться новой собственностью — мужем.
— Всего, Галя Ершова! Удачи тебе!
Встретил на вечере Никола и свою первую любовь — Милу Мукасееву. Шутил он над ней класса с седьмого. Глупо и жестоко шутил: «Муку — сеют, муку — жнут, Милу — замуж не берут!» Дергал за тощие каштановые косички. Лягушек в портфель подбрасывал. В хоре, стоя за Мукасеевой, однажды дотронулся до ее тонкой шеи сухой колючкой татарника. Шипы у сухого татарника что иглы каленые. Мила вскрикнула и нарушила все пение. А выступали как раз на районном смотре. Что тогда было, что было! Николу чуть из школы не выгнали.
А в десятом классе они объяснились. Николе, как лучшему ученику класса по математике, поручили подтянуть отстающую по тому же предмету «товарищ Мукасееву». Так и сказал директор: «Товарищ Мукасееву надо подтянуть по геометрии до уровня хорошистки».
Остались в классе вдвоем. Раннее апрельское тепло пришло в Водополье, только что выставили вторые рамы. Пахло старым клеем, лесной травой-дерябой, которую укладывали на зиму между окон, чтобы не продувало; терпко несло из открытой створки талой землей. Никола взял транспортир, мел, начал объяснять.
— Отстающая, повторяйте за мной…
— Хорошо, Коля, — Мукасеева впервые его назвала не шутливым привычным «Никола», а вот так. Но Никола не обратил на это внимания, стояли в ушах слова директора: «Подтянуть товарищ Мукасееву до уровня хорошистки». Подтягивать так подтягивать, нечего рассиропливаться.
— Квадрат гипотенузы…
— Гипотенуза, гипотенуза, река Советского Союза…
— Отстающая, не отвлекайтесь. Повторяйте за мной…
— Квадрат гипотенузы…
— Равен сумме квадратов катетов.
— Равен сумме катетов.
— Не сумме катетов, а сумме квадратов… Отстающая, о чем вы думаете? — резко спросил Никола.
— О любви, — честно призналась Мила.
— Как… как о любви? — растерялся Никола. — Мы же не литературу повторяем, а математику.
— Все равно я думаю о любви.
— Ну-у, товарищ Мукасеева, если отстающая будет думать в преддверии выпускных экзаменов о любви, то…
У нее были большие-большие глаза. Никола даже удивился, та ли Мукасеева перед ним стоит. Ту можно было дернуть за косичку, уколоть цветком татарника… А эта донельзя серьезная, сразу повзрослевшая, нездешняя.
— Я люблю тебя, Коля. Я, как девушка, не должна первой признаваться, а признаюсь. Люблю…
Никола даже отступил от Милы на шаг.
— Знаете что, товарищ Мукасеева, давайте останемся в рамках теоремы товарища Пифагора. А то меня опять на педсовет вызовут.
— Пускай вызывают. Я люблю…
У нее были пухловатые, чуть вздрагивающие губы. Они пахли талым снегом.
Потом сбегали с уроков. Вместе подолгу сидели на ледоломах и смотрели на беснующуюся полую воду, слушали скрежет льдин. Жгли костры в весенних колках. Пили березовый сок… Им казалось, что навсегда, на всю жизнь они будут вместе. И ничто не сможет их разлучить. А вот уехала она учиться, ушел он в армию, и любовь потихоньку-помаленьку начала таять. Письма от Милы приходили все реже и реже. И то, что посчитали когда-то за любовь, казалось далекой ослепительной вспышкой ребячества. «Прости, Коля, — призналась она. — У меня к тебе ничего не осталось. Я выхожу замуж…» Он даже не ответил. Зачем? Не осталось, так не осталось. Может быть, даже ничего и не было. А казалось…