Есть у меня земля - страница 41

— Природу и старину надо охранять не в целом, Ифас, — по праву школьного товарища назвал Сеновалова только по имени Артем, — а конкретно: озеро, речку, мост, даже дерево… В «целом» мы ничего не сохраним! И жизнь это уже прекрасно доказала.

— Что ж, и это верно, Артем, — согласился Сеновалов. — Только моста нет… Да, когда Кузьма Захарыч заходил ко мне насчет семьи Коровушкиных, он письмо в конверте оставил. Вот оно. И надпись на нем чудная… Я тогда не обратил внимания. «Распечатать после моей смерти. Шишигин К. 3.» Кто распечатает? Здесь, я думаю, дело старшего. Держите, Тимофей Кузьмич.

Тимофей распечатал письмо. Начал читать вслух.

— «Товарищу председателю районного исполнительного комитета депутатов трудящихся Сеновалову от умершего К. 3. Шишигина заявление, суть коего в том. Мой домишко на берегу реки ровным счетом сыновьям для жизни не нужен. Стены и фундаменты у его еще хороши, потому как в основу моим родителем были заложены корни столетней сосны. Смолье в земле живет долгонько. Ежли построить крышу до осенней непогоди да хорошенько отштукатурить, то жилой дух в доме будет храниться даже в зимнюю стужу. Сыновьям он не понадобится, как я понял по разговорам. Всех их, пока окромя Николы, но и тому скоро выделят, обеспечило государство теплыми квартирами, а потому отдаю безденежно дом районной ребятне из пионерской организации под клуб «Речной моряк», коим я займовался долгие годы, и он не имел своей крыши, далее угла иль сарая для хранения инвентаря в количестве четырех лодок, многих весел, другой разной мелочи и нами придуманного речноморяцкого флага. После этого с уважением к вам всем бывший сторож деревянного моста Кузьма Шишигин».

— Ну как? — после некоторого молчания спросил Сеновалов.

— Я — за, — сказал Артем.

— Я — за! — даже поднял руку, как на школьном уроке, Никола.

— А вы, Тимофей Кузьмич?

— Я… Я… тем более, — ответил Тимофей.

Появлению Анисима Марковских предшествовало несколько гудков. Сначала начальник пожарной команды погукал сигналом «газика», потом включил свою «сирену». Мощность, конечно, была несопоставима. И, войдя в ограду, Анисим Васильевич сказал многозначительно:

— То-то! — Потом, помолчав, добавил: — Придумал я имя внучонку Икс-Игреку. Придумал…

— Какое? — поинтересовался Артем.

— Кузьма!

Повесть

Это Соля заметила впервые — окна домов похожи на своих хозяев.

Макрина Осердьева ждет почтальонку у затянутого хмелем и «волчьими ягодами» плетня. Лицо ее хмурое, недоверчивое, с бурыми пятнами бородавок, крест-накрест перепоясанное двумя шрамами, — печатка, как говорит сама Макрина, одного колчаковца. И окна ее избенки такие же, как и хозяйка, неприветливые, покосившиеся, с кривыми приплюснутыми наличниками, сердито, даже немного обиженно, смотрят на прикорнувшую напротив поленницу сырых тальниковых дров, сложенных колодцем, чтобы на ветру просыхали, вглядываются в улицу устало, все норовя спрятаться за узкие щелястые ставни.

У Макрины на войне сын Петр. С Макрининого дома начинается деревня, и все четыре года эта женщина встречает почтальонку вот здесь, у плетня, а встретив, молча снимает с ее плеча тяжелую ношу-сумку и ведет в избу, с пахнущим дымом теплом, горячим кипятком, заправленным сухим костяничным листом, поджаривает на плите каменки ломтики картошки, посыпая их крупной серой солью, и, не мигая своими безбровыми, какого-то песочного цвета, глазами, смотрит на стопку писем и газет, которые негнущимися пальцами перебирает на столе, выскобленном ножом добела, почтальонка.

Все четыре года…

Письма Макрине приходили не часто — раз в два месяца, а то и в три. Ленив был Петр на письма или времени фронтового не оставалось, Соля не знала, но каждый приход письма Макрининого сына был радостью не только для матери, но и для Соли, потому что видела она, с каким трудом дотерпливает Осердьева столь долгий срок разлуки с сыном.

Приняв письмо в руки, Макрина осторожно, будто в нем была фотография, расправляла сначала все складки на треугольничке, потом развертывала лист, вздыхала, рассматривая расплывшиеся от химического карандаша пятна, зажигала семилинейную лампу с керосином, разбавленным отработкой, отчего желтый язычок пламени все время подпрыгивал на кончике тесьмы, стараясь сорваться с черного фитиля, крестилась на позеленевшую на божнице икону, садилась на обтянутый кошмой долбленый стул и, подперев голову землистыми ладонями, говорила почтальонке: