Есть у меня земля - страница 56
А вот сейчас, в этой хмельной веселости, можно немного и душой отдохнуть…
Когда шла война, на миру и горе переносилось легче. Но вот отгремели бои там, за далеким-далеким горизонтом, возвернулись из пекла солдаты, страшнее и отчетливо безнадежнее стали «похоронки» на тех, кого в думах все равно держали живым, и стало солдаткам как-то труднее. Семейные больше замыкались в своих хозяйствах, порой чуждались и ревниво поглядывали на красивых, еще полных сил и соков товарок-солдаток. Хоть и понимали солдатки, что личное счастье не пирог и не разделишь его на всех поровну, понимали эту истину, но тем не менее было до жути одиноко и обидно. Потому и подбирали частушки самые терпкие, словно ими можно было хоть на время снять тяжесть.
Пляска кончилась, когда устал гармонист. Последняя припевка была постоянной и общей. Одинаково весело пели и те, что плясали, и те, что сидели за столом.
Второе застолье было менее шумным, чем первое. Добирали завядшие закуски, охолодавшее жаркое — после пляски промялись. Пили неохотно и вяло. А когда сонливо захмелели и разошлись по домам старушки с редкими, уцелевшими от войн, хворостей и тяжелой работы старичками, парами разбрелись по колку женатые, совсем невмоготу стало за столом солдаткам. Будто бросили их посередь безбрежного моря-океана в лодке, без руля и весел, плывите как хотите и куда желаете.
— Бабы! — закричала вдруг тихая и работящая, но неловкая за столом Фектисья Ломова. — Бабы, это ж мой Федор идет!
Федор Ломов погиб в самом начале войны под Смоленском, о чем и сообщила Фектисье казенная бумага. Но Фектисья не поверила, написала командиру части письмо с просьбой подтвердить смерть мужа еще раз. То ли затерялось подтверждение на почтовых дорогах, то ли запрос не нашел адресата, по не получила ответа солдатка, потому и решила для себя, что Федор жив и непременно вернется. Рано или поздно, но вернется. Сама верила в придумку и вселяла уверенность в других, мало ли на войне закавык разных. «Безвистипропавший не могет быть мертвым!» — судила на завалинках Фектисья.
Никто не шел с той стороны, в которую указывала солдатка. Стоял там лишь колодезный журавль с очепом. Видно, его и приняла Фектисья за солдата, тем более что кто-то надоумился покрасить журавль зеленой краской. Кинулась Фектисья к столбу, обняла его да зачастила скороговоркой:
— Че ж ты, Федя, допоздна-то воевал! Разболокайся, проходи в передний угол, садись на лавку. И не сымай сапоги-то, велика беда — следок останется, смою я потом. Окромя тебя некому и в горенке следить. И кури, дыми, родной, садинам дым-дымок нужен для полного росту. А я задергушечки раздерну, пущай видят, как мы с тобой вместе-рядышком сидим.! А квиток-то на твою смерть я обратно отправила, ты уж меня не обессудь… Ишь, удумали заместо живого человека квиток высылать… Говорила я, бабы, што безвистипропавший мертвым быть не могет! Говорила…
Фектисья поцеловала крашеный столб…
Едва вернули Фектисью в разум. И когда поняла она, что совсем не Федора обнимала, а колодезный журавль, то закричала до рези в ушах.
Только отпоили Фектисью холодной водой, как зачудила другая солдатка, Ираида Сухмина, высокая, как колхозный прифермский ветряк, с широченными, почти мужскими плечами, силу которых еще увеличивал и нескладный пиджак с «плечиками», пожалуй, единственная в районе женщина, работавшая в военные годы молотобойцем в кузнице. Ее муж, тихонький и робкий Митя, был привезен в сорок втором без видимых на первый глаз ранений. Ноги, руки, голова и прочее — все при нем. Улыбался и шутковал при случае тихонько: «Не пондравился я большому начальнику за тихий голос, вот и списал с войны…» Три операции сделали Мите в армейском госпитале, две — в районной больнице, а он все улыбался, тихо и застенчиво: «Голос бы мне, как у супружницы Ираиды, с большими бы погонами вышел в отставку». Умер он тоже тихо и неприметно. И похороны состоялись незвучные. И за войну Ираида как будто ни разу не припоминала мужа. А вот сейчас зашлась…