Есть у меня земля - страница 55

— Ну, я побежала, — сказала Гутя. — Не забудь про фотки. С Лешкой приходи!

— Постараюсь, к вечерку ближе.

— Токо засветло: аппарат робит лишь при свете. При денном свете!

— Само собой.

Шаги Гути были мягкими, неслышными, как у кошечки.

Соля вынесла бабке Сысоевне из дома стул. Сысоевна не садилась ни на крыльцо, ни на бревнышки, ни на лавки у палисадников, только на стул. И на гнутый, венский. В доме Соли сохранился один такой. Мастерил его Степан из ивовых прутьев.

Разговор с Сысоевной Соля заводить не стала, знала, что Сысоевна пришла просто помолчать. Но сегодня Сысоевна даже слово молвила, короткое и сухое:

— Однако праздник победный вскорости всем колхозом будем отмечать.

Перед большим покосом выдается несколько деньков не свободных, нет, а менее означенных, менее суетливых и шумливых, чем посевное и уборочное время. Трава еще не подросла, рожь для косьбы не подошла, пшеница и подавно, огородная забота свелась только к поливке, прополка посевов не так страшна, когда на поля выходят все, от мала до велика.

Будто армия перед важным сражением, готовится колхоз к сенокосу: чинится и подгоняется сбруя, лошадкам, этим безотказным работникам, дается короткий передых, правятся вилы, грабли, литовки, до поздней ночи ухает молот в кузне, ремонтируются конные косилки, сеногребы — важная и единственная техника в этой тяжелой крестьянской работе. Забот-заботушек полным-полно, но тем не менее сутки попросторнее, часы посвободнее, минуты покрупнее. Именно на такое время назначил председатель день поминовения погибших на войне, а заодно и день встречи победителей. Фронтовики приходили в разное время. По домам устраивались маленькие вечерушки с разговорами, с поздравлениями, с расспросами, но все вместе пока не собирались — горячими были дни.

Столы из горбыля и плах соорудили близ заимки, в том самом колке, в который и принесла майским утром почтальонка весть о конце войны. Черемуховая белизна давно сошла, колок стал задумчивым и строгим. Черный бархат черемух забивал другие цвета, и казалось, будто колок оделся в траур.

Председатель колхоза Ефим Ефимович Молчунов, бритый наголо, грузный и неповоротливый за столом, но расторопный в работе, и впрямь оправдывал свою фамилию, сказав только перед первым стакашком: «За погибших!»— и перед вторым: «За живых!» Между собой колхозники беззлобно подтрунивали над Молчуновым, навеличивая его — Пим Пимович, потому что частенько повторял: «Как по-городскому пимы? Валенки!» Обеих рук у Пима Пимовича не было, оторвало под Москвой, в сорок первом. Может, поэтому и не любил он застолий, тостов - держать стакан ему и на самом деле было «не с руки». Но праздник поминовения и встречи не только разрешил, а и сам занял место во главе стола, хоть и сказал очень коротко. Даже, нагнувшись, чуток отхлебнул из высокой кружки браги-медовухи.

После наваристых щей — Пим Пимович не пожалел колхозного барана — подали жаркое. Хоть и было жаркое в военные годы редким гостем на деревенских столах, но сейчас к нему внимательно отнеслись только старушки да ребятишки.

Заиграл на хромке Матвей Куркин. Солдатки вышли на круг. Так уже повелось, первыми на пляску и в войну выходили солдатки. Толи оттого, что надоедало за столом женщине за женщиной ухаживать, наполнять стаканы, то ли потому, что хотелось показать свою удаль и горькую веселость.

Плясали с припевками. В деревнях на гулянках неписаный закон — пляши с частушками, без них нечего место занимать. После каждой припевки следовала дробь. Особенно хорошо это получалось на деревянном полу, будто многоточие ставила плясунья, пропев одну частушку и изготовившись на новую. На траве отбивка сначала совсем не выходила, но скоро утоловали пятачок.

Все было в этих припевках: и бесшабашное женское ухарство, и боль по невернувшимся с войны мужьям и женихам, и временное желание досадить тем, кто сейчас сидел рядом с мужьями, пьяное, ничем не объяснимое желание, понятное только им, солдаткам, обреченным судьбой на безмужнее житье. Кто его знает, как там сложится жизнь дальше, может, и найдет кто-то свое новое счастье, но прежнее не вернется никогда, оно кануло в вечность, и никто в этом не виноват. Никто, кроме войны. И не с кого спросить: почему это в доме не пахнет мужицким табаком-самосадом, а огромные холодные подушки становятся еше холоднее от ночных вдовьих слез, невидимых миру, а потому более соленых.