Этаж-42 - страница 14
Вот тогда они впервые увидели Густу.
Кажется, она возвратилась из отпуска. Вошла вместе со старым Шустером в идеально накрахмаленном халате, стройная, бледная, с большими, как бы удивленными глазами.
Шустер указал на Звагина и коротко что-то пояснил. Она кивнула головой, то ли соглашаясь, то ли подтверждая его слова.
Позднее явилась одна.
— Я буду вашей патронессой, — стоя на пороге, проговорила строгим тоном, но в ее строгости чувствовалось что-то недоговоренное, смотрела на них долго, пристально изучая каждого.
Потом стала заходить по нескольку раз в день, а однажды явилась с Шустером-младшим. Он с ней был предупредителен, ловил каждое ее слово, мягко, но настойчиво пытался ей что-то внушить. Видно, Густа была ему небезразлична.
— У меня указание от партайгеноссе Шлоссера… — сказал он ей с таинственным видом по-немецки, но остальных слов не было слышно — он понизил голос до шепота.
И снова Густа спокойно, с достоинством кивнула головой. Ясно, мол, примем во внимание. Шустер широко распахнул перед ней дверь, и они вышли.
Ночью Звагину стало плохо, поднялась температура, и он впал в забытье. Найда клал ему на лоб холодные компрессы, поил водой, а потом принялся стучать в дверь.
Дежурила Густа. Услышав стук, вошла в палату, плотно притворила за собой дверь. Лицо ее было испуганным, движения порывистыми. Такой Алексей ее видел впервые, куда девались всегдашняя выдержка, неприступность, строгость. Лицо стало милым, как у ребенка, губы вздрагивали от волнения.
— Его нужно забрать отсюда… Немедленно забрать…
Сделала укол, дала лекарство, присела на краешек кровати у него в ногах и вдруг, закрыв лицо, разрыдалась. Алексей смотрел на нее с подозрением. Что-то странное с ней происходило, ему почему-то стало жаль девушку и самого себя жаль, особенно больного Звагина.
Когда она ушла, Звагин, с трудом разлепив веки, сказал:
— Она похожа на мою Катерину. На жену мою.
И внезапно, чего с ним никогда не бывало, открылся перед Алексеем. Рассказал, что жена у него врач, славная, милая, только болеет после первых неудачных родов. Потом, уже перед самой войной, родилась у них дочка. Назвали Ольгой. В начале июня они отправились к родным на Черниговщину, там, верно, и застала их война. Что с ними — не знает…
— Екатерина — запомни. И доченька — Ольга, — проговорил он чуть слышно, совсем ослабев от своего рассказа. — Если что… На Черниговщине… Сосновка…
— Сосновка, — повторил Алексей, стараясь запомнить название села, — Ольга… Екатерина Звагины… Никогда не забуду!
Всю ночь провел Алексей Найда без сна, лихорадочно раздумывая над словами Густы и пытаясь понять, почему так странно она вела себя сегодня, что так разволновало эту гордую, неприступную немку с большими глазами, в которых таилась печаль.
Утром доктору Шустеру доложили о состоянии Звагина, и он внимательно осмотрел больного. Новых лекарств не назначил. Найда снова напомнил ему о посольстве, о необходимости связаться с Берлином, он даже рискнул припугнуть его тем, что в Москве могут быть осложнения с немецкими инженерами.
Шустер взорвался. Этот русский смеет угрожать ему в его собственной больнице, за сотни километров от Берлина, когда по улицам день и ночь лавиной движутся войска, грохочут танки, а репродукторы приносят все новые и новые сообщения о победоносном наступлении славных армий группы «Центр» и группы «Юг»…
Однако доктор Шустер принял слова Найды к сведению.
— Понимаю, вы имеете право требовать, — проговорил он, взяв себя в руки. — Но вам нечего опасаться. Вы для нас — пострадавшие. Война на фронте. Тут — глубокий немецкий тыл.
Оставался еще один шанс — швейцарское посольство. Но на просьбу Звагина дать ему возможность переговорить по телефону с Берном (может, оттуда сообщат в Москву) доктор Шустер, болезненно скривившись, ответил отказом, хотя и не в грубой форме.
— К сожалению, ничем не могу помочь. Война!
Ночью к ним неожиданно явилась Густа: лицо бледное, испуганное. Глядя на русских, решала, к кому из них подойти и сказать то, что хотела. Длинный белый халат делал ее похожей на девочку-подростка, но глаза были необычайно серьезны.