Еврейское счастье Арона-сапожника. Сапоги для Парада Победы - страница 7

Ханеле я, конечно, видел. И даже очень на нее поглядывал. А она только краснела, но на меня ни разу не посмотрела.

В каждом штеттле, скажу я вам, был шинок[13]. Держать его могли евреи. Вот и в нашем поселке такой шинок был. Правда, его владелец, Нюма Вайсброд, упорно называл свое заведение кофейней. Ну, вы сами понимаете, где кофейня, а где этот шинок. По вечерам у Нюмы собирался народ. Не, не в карты. И не «об выпить». Хотя и бывало. Но редко. Из евреев только Зелик-кривой, так его звали, у него на одном глазу бельмо было. Так вот, Зелик мог. В смысле – выпить, и даже – напиться. Наш урядник Хвостенко Иван Николаевич за это Зелика уважал. И когда Зелика пытался урезонитъ кагал[14], Хвостенко его всегда защищал.

– У каждого народа должен быть какой-нибудь изъян. Только вот у вас, у евреев, изъянов нет. Что, хотите быть святее Папы Римского? Вот если у нации есть Зелик-кривой, то вы – как все. Как поляки, украинцы, литваки, венгры, даже русские. И не выступайте. Зелика в холодную – никогда не позволю. Он вроде вашей рекламы. Мол, и евреи, как все.

На этом защитную речь Иван Николаевич заканчивал и свои 150 грамм белого вина (сиречь водки) выпивал. Но не платил. Он и без этого делал много добрых дел. Особенно, когда шел призыв в армию. Если к нему приходила вдова. Да у нее Моня, например, единственный. Иван Николаевич, конечно, пятерку брал. Говорить нечего. Но и отдавал наказ:

– Веди своего Моню к доктору, пусть он выпишет ему, что полагается при призыве. Скажи – я приказал.

Вот так Монька оставался гонять голубей, обнимать девчат разных наций и ни в коем случае уже ни в какую армию не шел. Куда ему, вздыхали в шинке по вечерам евреи. Бедный, болен на весь организм. И важно так поглядывали друг на друга. Хоть бы кто усмехнулся. Даже и не думайте.

Интересно, этот спор – на богословскую тему? После того, как шинок закрывался, споры не утихали. В последние годы – будет ли война и что будет с нами, евреями. (Фото Альтера Кацизне)

А для меня наступила тяжелая пора. Нужно было начинать трудовую жизнь. Чтобы, как я понял впоследствии, жизнь мне медом не казалась, отец перво-наперво отдал меня в обучение старому мастеру общества сапожников. Сейчас бы это называлось – гильдия. Да и в моей молодости мы это слово знали. Но, где гильдия? А где сапожники?

Передача меня происходила у нас дома. И хотя я в залу не допускался, но слушать мне никто не запрещал.

– Hy вот что ты делаешь со своим сынком? – говорил старый мастер Лейба Лифшиц. – Он уже в возраст входит, ему уже 7 годков. Пора его к делу устраивать. Я помню, как тебя, Герш, привели первый раз ко мне. Ты и с дратвой справиться не мог. А кем стал? Можно сказать, первый мастер в нашем штеттле. Да какой штеттл! И в Варшавах и в Лодзи твою работу очень даже знают, поверь мне, – так говорил старый Лейба, ловко выпивая рюмку наливки, запивая ее тут же рюмкой водки и закусывая форшмаком.

– А все потому, что начинал ты с меня. Я тебя всем премудростям и образовал! – И еще наливал рюмочку. Ну какой еврей себя не похвалит!

– Да, да, достопочтенный Лейба. На самом деле, если бы не Вы, кем бы я сейчас был? Или воровал бы в Лодзи, либо в Варшаве, или в русской армии тянул бы тягло. – И хитро так усмехался. Я-то по рассказам папы знал, как его учил Лейба Лифшиц. И у меня замирало сердце и душа катилась в пятки. Неужели папа отдаст?

– На сколько лет? – спрашивал папа.

– Сейчас ему сколько, восемь? О, уже, можно сказать, переросток. Пусть он останется у меня до десяти-одиннадцати лет. Буду его хорошо научать. У меня он получит и стол, и ночлег. А после я ему и платить начну. Ты ведь знаешь, я к чужим детям, как к своим.

– Да, конечно, – смеется папа. – Хорошо помню, как ты лупил меня ремнем. Да жена твоя, Двойра, меня за дверь выставляла, пока вы ужинали.

– Ну, Гершеле, ради науки на что не пойдешь. Зато, я ж говорю, знатнее мастера, чем ты, в Польском воеводстве никого нет. Одно слово – ты Мастер!

И что вы думаете? Папа меня отдал старому Лейбе. И началась моя жизнь в людях. Так говорил ваш писатель Горький, покуда мы были в Польше. А как стали Белоруссией, то и Горький стал наш великий советский писатель. Во дела!