Европеец - страница 64

(escribano), который исправляет должности секретаря, стряпчего и протоколиста; и кроме него нет посредника между подсудимым и судьею. Обыкновенно этот письмоводитель бывает негодяй в полном смысле слова, готовый на всякую несправедливость. Он должен отказаться от своего места, если не хочет вдаться в унизительные пороки, с этим местом связанные, потому что многосложность и несообразность его должностей беспрестанно напоминают возможность безнаказанного обмана; а примеры начальников и товарищей, оправдывая в его глазах преступление, вводят в неодолимый соблазн.

Когда судопроизводство по гражданским делам так худо устроено, то что же сказать о судилищах уголовных!

Нет государства в Европе, где бы большее число преступлений укрывалось от судилищ. Однако же мы видим из документа, очень недавно обнародованного, что в 1826 было в Испании 1223 человека, убежденных в убийстве, 1773 покушений на убийство, 1620 грабежей, из которых большая часть на больших дорогах. Если предположим, что половина уголовных преступлений, совершившихся в этот год в Испании, осталось неизвестна (а это предположение, конечно, не преувеличено), то выйдет, что в этот год было 9252 уголовных преступления, из которых 2500 убийств.

The Foreign Quarterly Review

Поэма Баратынского имела в литературе нашей ту же участь, какую и трагедия Пушкина: ее также не оценили, также не поняли, также несправедливо обвиняли автора за недостатки небывалые, также хвалили его из снисхождения к прежним заслугам, и с таким тоном покровительства, который Гете из деликатности не мог бы принять, говоря о писателях едва известных. И под этими протекторскими обозрениями, под этими учительскими порицаньями и советами большая часть критиков не удостоила даже подписать своего имени[1].

Такого рода литературное самоуправство нельзя не назвать, по крайней мере, странным. Но оно покажется еще страннее, когда мы вспомним, что те же самые критики, которые поступали таким образом с Баратынским, большую половину статей своих о его поэме наполнили рассуждениями о нравственных и литературных приличиях.

Мы припомним это обстоятельство, говоря о характере литературы нашей вообще; теперь обратимся к самой поэме29*.

По моему мнению, «Наложница» отличается от других поэм Баратынского большею зрелостью в художественном исполнении. Объяснимся.

Читая «Эду», мы проникнуты одним чувством, глубоким, грустным, поэтически-молодым, но зато и молодо-неопределенным. Воображение играет согласно с сердцем; в душе остаются яркие звуки; но в целом создании чего-то недостает, и есть что-то недосказанное, что-то неконченное, как в первом порыве чувства, еще не объясненного воспоминаниями. Наружная отделка «Эды» имеет недостатки такого же рода: поэт часто увлекается одним чувством, одним описанием, прекрасным отдельно, но не всегда необходимым в отношении к целому созданию. Одним словом, в поэме не все средства клонятся к одной общей цели, хотя главное чувство развито в ней сильно и увлекательно.