Exemplar - страница 10

Большой фрукт он делил на четыре части: три съедал во имя Святой Троицы, а четвертую кушал в той же любви, к какой небесная Мать давала вкусить яблочка своему милому младенчику Иисусу. Сию часть он ел нечищеной, потому что и детки обычно кушают не чистя. Начиная с Рождества, и еще некоторое время спустя, он не ел четвертую часть, но в своем созерцании предлагал ее милой Матери, чтобы она отдала ее своему дорогому Сыночку. И поэтому ему хотелось от нее отказаться. Если порой он слишком поспешно принимался за еду или питье, то испытывал стыд перед своим благородным Сотрапезником; и если не соблюдал за столом одного из сих правил, то сам на себя налагал за это епитимью.

Однажды к нему явился один добрый человек из другого города и поведал, что Бог так сказал ему в видении: «Если хочешь научиться правильному поведению за столом, то ступай к Моему Служителю и пусть он откроет тебе, как он сие делает».

В Швабии, на его родине, заведено в некоторых местечках на Новый год, что молодые парни, лишенные разумения, разгуливают ночью и требуют подарков, иначе говоря, поют песни, читают красивые стихи и исполняют их с такою учтивостью, на какую только способны, так что их девушки им дарят венки[45]. Сие тотчас вспомнилось его юному, любвеобильному сердцу, когда он об этом услышал, и в ту же самую ночь он предстал пред своей вечной Возлюбленной и просил также подарка. До наступления дня он отправился к образу, на котором Пречистая прижимает к сердцу свое нежное Чадо, прекрасную Вечную Мудрость, держа Его на коленях. Он преклонил колени и начал тихим сладостным гласом души петь секвенцию Матери, дабы она ему разрешила принять венец ее Сына. Но у него не получалось, чтобы она ему в том помогла. И ему вскоре стало так грустно и так захотелось поплакать, что у него полились горючие слезы. Допев секвенцию до конца, он обратился к сердечной Премудрости, склонился пред Ней до самых Ее ног, поприветствовал из глубокой бездны своего сердца и воспел Ей хвалу: Ее красоте, благородству, добродетели, нежности и свободе, при неизменном превосходстве над всеми прекрасными девами этого мира. Сие он сотворил пением, чтением, помышлением и стремлением насколько мог хорошо и затем пожелал, чтобы ему духовным образом быть предтечей всех возлюбленных и исполненных любовью сердец и быть зачинателем всех любовных помыслов, чувств и словес — дабы Достойнейшая могла быть в полной мере любовно восславлена Своим недостойным Служителем. А напоследок сказал: «Ах, любовь, Ты — моя веселая Пасха, летняя услада моего сердца, мой милый час. Ты — моя возлюбленная, только Тебя сердце мое любит и ищет, и ради Тебя оно презрело всякую любовь этого времени. Разреши мне, радость моего сердца, повеселиться, позволь получить нынче венок от Тебя. Ах, милостивое сердце, сотвори сие Своею божественной добродетелью, Своей естественной благостью и не дай мне сегодня, в начале грядущего года, уйти пустым от Тебя. Чего же Ты медлишь, сладкая сладостность? Припомни, что нам о Тебе говорит один из Твоих любимых рабов: что в Тебе не бывает “нет” и “да”, в Тебе есть только “да” и “да”[46]. Посему, любовь моего сердца, подай мне ныне милостивое “да” Своего небесного дара. И как иным неразумным любовникам подается венок, пусть также и моей душе, ради доброго года, подастся Твоей прекрасной рукой малая толика особенной благодати и нового света, нежная любовь моя, божественная Премудрость!» Об этом и подобном он начал молить и никогда не уходил оттуда неуслышанным.

Он был спрошен: каков предмет [его размышлений], когда он поет мессу и произносит перед ее безмолвной частью обращение: «Sursum corda», ибо, как всем известно, слова сии означают по-немецки: «Sursum, возведите все сердца в высоту, к Богу»?[48] Сии слова исходили из уст его с такой подлинной страстью, дабы люди, услышав их, приходили в особое благоговение. На этот вопрос он ответил с глубоким воздыханием и сказал так: «Когда во время мессы я воспевал оные хвалебные слова: “Sursum corda”, то обыкновенно случалось, что сердце мое и душа растаивали от божественного мучения и томления, изымавших мое сердце из себя самое, ибо в тот самый час возносились стремительные помышления троякого рода: порою приходило одно, порою же два, а порою все три; и в них я восторгался в Бога, а через меня — все творение.