Фантастические замыслы Миная - страница 9

Что всего удивительнее, Минай стыдился не того, что он вечно изображает из себя липу, а одного только имени недоимщика. Он в этом случае нисколько не походил на Ивана Иванова. Иван Иванов, после того как закопал на огороде книжки, ожесточенно плюнул на все и нагло отказывался от уплаты. Когда его спрашивали: "Ну что, дурья голова, пороли?" Он отвечал: "А то как же". — "Здорово?" — "Пороли-то? Пороли, братец ты мой, знатно; пороли, надо прямо говорить, небу жарко", — отвечал он, ковыряя пальцем в трубке. Для него существовало что-нибудь одно из двух: "тово" или уплата; вместе, рядом эти два явления не могли существовать. Иван Иванов так утвердился на этой точке, что никто не в состоянии был сбить его с нее. Так он и не платил, хотя ежедневно думал о недоимках и ныл. Но Минай стыдился быть недоимщиком, и если ему не удавалось уплатить действительно, то он платил в воображении.

По этому поводу он всегда рисовал себе картину, созерцание которой доставляло ему величайшее наслаждение.

Картина была действительно густо окрашена. Минай стоит в волостном правлении и ехидничает про себя; ехидничает насчет того, как старшина будет приведен сейчас в конфуз. О, Минай наслаждается этим моментом! Минай стоит поодаль от недоимщиков и высокомерно на них поглядывает. Старшина то и дело кричит: "Валяй его!" Очередь доходит до Миная. "Минай Осипов здесь?" — кричит старшина. "Я Минай Осипов". — "Деньги принес?" Минай нарочно с злым умыслом молчит… "За тобой, голубь мой, причитается… Ого-го! Причитается, голубь мой, вон сколько!" Минай молча достает деньги, показывая, однако, вид, что платить ему нечем. "А! у тебя нету!.." Минай медленно копошится, наконец вынимает требуемую сумму и бережно подает ее старшине. Старшина оглушен; это очевидно; это ясно; это видно по его вытаращенным глазам; он даже слова не может вымолвить! "Ну, друг, извини… — говорит наконец он. — Я думал… что ж ты молчишь, чудак! Право, чудак!" Минай злорадостно отвечает: "Я, Сазон Акимыч, завсегда… я с удовольствием! Я этой самой пакости, прямо сказать, не люблю!" — "Это, брат, хорошо… Это уж на что же лучше, как ежели отдал — и чист". Минай весело глядит и уходит, сопровождаемый всеобщим удивлением.

Нарисовав эту картину и размазав ее густыми колерами, Минай уже спокоен за будущий год; только спокойствия ему и надо. Добившись его, он предается обычным своим домашним занятиям, а между делом по-прежнему смеется, хвастается, лжет перед собой и перед другими, тянет свою "жисть" без особенной тревоги и без смущения, не отчаивается, во что-то верит и свистит.

С некоторого времени Минай стал невольно и помимо сознания направлять свою фантазию в другую сторону. Он уже готов был выйти из того круга ожиданий и желаний, в котором весь век топтался. Для него явился соблазн, которому он ежеминутно готов был поддаться. Перед его глазами постоянно мелькал живой пример, над которым он задумывался.

То был Епишка.

Епишка действительно был соблазном, перевертывавшим наизнанку все фантасмагории Миная. Епишка — это человек, получающий во всем удачу. У Епишки всегда есть хлеб, Епишка не нуждается в гривеннике; целковые сами текут к Епишке. Епишка пользуется уважением, ему все парашкинцы шапки снимают. Епишку никто не трогает; напротив, он сам всех задевает. Епишку не секут; у Епишки никогда нет недоимок, да и платит ли он какие-нибудь подати! Епишка содержит кабак… ну, это уж от его паскудства! — но если бы он и кабака не держал, то и тогда он катался бы как сыр в масле. Но главное, Епишка сам по себе владеет землей — вот чего Минай не мог переварить!

Кто такой Епишка? Прощелыга, который в Сысойске продавал воблу, вырабатывая за весь день не более гривны. Те парашкинцы, которые часто ездили на базар в Сысойск, знавали его и раньше. Епишка в то время выглядел необыкновенно жалким оборванцем; просто жалко было плюнуть на него. Сидел он всегда около небольшой кучки протухлой воблы и жалобно заманивал к себе пьяных покупателей; летом ли то было или зимой, он вечно потирал себе руки, словно не надеялся на свои рубища и боялся, что замерзнет. И вдруг этот самый Епишка, этот прощелыга, этот торговец воблой, этот не материн сын, вдруг он по воле попутного ветра приносится к парашкинцам, садится на хребты их и самоуверенно говорит: "Н-но, милые, трогай!" И парашкинцы везут его и, наверно, вывезут; вывезут туда, куда только пожелает алчная душа его! Разве это не соблазн?