Федькины угодья - страница 12

Уже тепло ударило, когда к нам еще раз заглянул Лаптандэр. Он шкуру волка привез. Странная это была шкура: облезлая, седая. Громадный был зверь.

— Я важенку искал. Оленей остановил, отвернулся от ветра по нужде, — рассказывал бригадир, потряхивая черной, как перья ворона, шевелюрой, — и показалось: кто-то глядит на меня. Обернулся, а он рядом — оскалился, прыгнуть хочет. Не помню, как схватил карабин, на лету «сшиб». Худой зверь, пена изо рта шла. Смерть, наверно, за мной приходила…

Не по годам крепок старик; но в эти минуты он стал похож на ребенка.

Ванюта налил по чарке. Выпили. Закусили жареным омулем.

— Ты, друг, неправильно говоришь, криво думаешь, — сказал Ванюта. — Это мы-то с тобой старики? Э, нам еще жениться надо. Я один. Ты тоже один, не дело. Или невест не найдем?

Им жарко стало. Послав меня еще за бутылкой, два старика, два Ивана, перенесли закуску и стаканы на пол, сели, скрестив ноги, запели что-то.

Я не раз слыхал, как они поют о какой-то Счастливой земле, вспоминая, то улыбаются, то хмурятся. Один замолчит — второй начинает петь. За всю жизнь они, наверно, всего один раз и поссорились. И помирились тут же. Семен во всем виноват.

— Расскажи что-нибудь, Филиппович? — сказал я, когда вернулся из магазина.

Старик набил табаком трубку, прикурил и снова запел.

— О чем поешь?

Он как будто не понял вопроса, посмотрел на меня, прищурясь, и после короткого молчания произнес:

— Пока ты на охоте был, самолет прилетал. Почту сбросил.

— Да ну?

— Вот и ну, врать не умею.

— Есть письмо? — спросил я.

Старик вынул из внутреннего кармана куртки конверт и протянул мне. Письмо как письмо, написанное на двух листах из школьной тетради, аккуратно согнутых посередине, вложенных в голубой конверт. Обычное «здравствуй!» — и длинный перечень житейских новостей, «целую» в конце и просьба писать почаще, с тремя восклицательными знаками. Но для Ванюты эти листки — лучшие из писем, какие носили когда-либо почтальоны в своих сумках. Поэтому я прочитал его вслух, похвалил и спросил:

— К себе зовет. Поедешь?

— Думать надо, тесно жить в городе.

Ольга, приемная дочь Ванюты, смуглолицая восемнадцатилетняя красавица, певунья и мастерица на все руки, встретилась в тундре с пареньком из экспедиции, который и увез ее с собой. Ванюта наотрез отказался ехать вместе с ними в такую даль.

— Сам кралю ищу! — пошутил он на прощанье.

И вот Ольга снова зовет его к себе, беспокоится о его здоровье, зная, как трудно в такие годы быть промысловиком.

Письмо Ванюта бережно завернул в газету и положил в карман. Посасывая трубку, закрыв глаза, Ванюта снова запел сказ, как братья Счастливую землю искали.

Который раз я слушаю сказание об удивительной земле, где солнца много, песца много, рыбы много, люди друг другу братья. Состарился человек — брызнули в лицо водой из заветного родника, и он снова стал молодым. Как только не называют ее, эту землю, до которой еще добраться надо. Петра, старший брат, олешек потерял, и след его нарт метелью замело. Младший Иван в тайгу пошел. Там, говорили, прямой путь к Счастливой земле лежит. Там и следы Петры надо искать.

— Нашел Петра эту землю?

— Молва ничего не знает. Эту землю не надо искать было… Младший брат тоже до старости бродил по тундрам, лесам, Урал перевалил… Напрасно, пыжик.

Он меня «пыжиком» зовет, маленьким олененком, значит, а я уже давно большой. Заведующим станцией работаю. Прокопий, тот упрямо «директором» называет.

— Когда хорошие капканы будут, гражданин директор? — спрашивает он. — Мое изобретение узаконил?

Я уже для него «гражданином» стал.

Прокопий, к удивлению всех, придумал хитроумную ловушку для ловли песца живьем. Яма. Над ней сруб. В срубе два оконца, а в них дощечки. Полезет песец к приваде — и в яму. Это для станции выгодное дело. Самолеты отныне и зимой, и летом начнут летать: живых песцов по зверофермам развозить. А для Ванюты я все «пыжик». Вот он сидит передо мной, накинув на плечи пиджак, думает о чем-то. Как бы невзначай старик тихо произносит:

— Худо раньше жили, шибко худо — и ненцы, и коми, и рочи[3]. — Это уже из сказа.

— А дальше что, Филиппович?