Федькины угодья - страница 7
Только Прокопий оставался в стороне. Он жил в Пыртэе, вместе со стариком приезжая в поселок, брал на складе, что ему нужно, молча платил копейка в копейку за все, не признавая авансов, и тут же увязывал поклажу на нарты.
— Собаки умирать собрались. Вон как воют. Куда с такими в путь. Остался бы, — не раз говаривала ему Варя, вешая на дверь склада похожий на пудовую гирю, неизвестно кем и когда завезенный к нам старинный замок.
Лицо охотника еще больше смуглело. А может, мне просто казалось: лампочка у входа чуть тлела. Прокопий вынимал из кармана кисет, свертывал цигарку. За словом в карман ему не лезть, а тут молчал. Упряжка у него сильная. И где только выкопал таких псов, кривоногие, низкорослые, вислозадые, шерсть клочьями по бокам висит, грызутся между собой, а прут — ветер не догонит. Такая упряжка в тундре дороже, чем хороший конь для крестьянина. Вожаком Верный был. Тот самый, что меня не раз выручал. Днем с огнем не сыщешь такого. Две тысячи (старыми) предлагали за него. Не продал я, хотя на эти деньги можно было много чего купить. Просто по дружбе подержать дал. Ездовая собака без работы портится.
— Не заблудись! Дороги-то не знаешь! — Одинцова махала Прокопию варежкой.
И началось у них с той поры непонятное. При каждой встрече стычка. Язычок у девки острый. Мы даже заступаться стали.
— Не съем! — отмахивалась Варвара. — Тоже мне защитники.
Фамилия у Прони — Филиппов, а она переиначила на Филю. Филя да Филя. Как в частушке: «Не жених, а простофиля».
— Обидеться может, — не раз говаривали мы Одинцовой. — Меру во всем знать надо.
— А я что — обижаю? Он — любушка! Куда: вам до него, ухажеры, — смеялась она.
Вечера мы проводили вместе. Тянуло нас к столику, покрытому белой скатертью, к уюту, которого так не хватало в нашем быте. Сначала приходная мы с Забоевым — с Семеном.
Он садился в угол на табуретку, брал на колени баян и начинал «пилить».
— А повеселей не можешь? — не вытерпев, спрашивал я. — Зубы ноют.
— Верно, Сеня, не наводи тоску, — певучим говорком поддерживала меня хозяйка. — Споем-ка лучше частушки.
Голос у Одинцовой негромкий, но, как запоет, точно магнитом к себе притягивает. Деревня вспомнится, желтые пески, катагары — полотняные палатки рыбаков, лодки и песни — протяжные, грустные, занесенные на Север нашими прадедами с Руси. Случайно прихватили их в дорогу, а они прижились, корни пустили и поныне здравствуют в наших краях.
Варя много частушек и песен знает. Подростком она на рыбацкие тони пошла, за мужскую работу взялась. Там не только песен наслушаешься — всего повидаешь. Наконец, в город на курсы послали, продавцом стала, к нам приехала.
Иногда мы пляшем с ней. Я похлопываю себя ладонями по коленям, кручусь гоголем, а Одинцова даже не взглянет, не улыбнется. Накинув на плечи белый шерстяной платок, плавно кружится она по комнате…
Так вот и жили. Дружно. Если, конечно, не считать усмешек Забоева, что кто-то где-то живет, а кто-то небо зря коптит, а тоже думает: живу.
Семен — парень бывалый, любит порассказать, где что видывал. Получается при этом: всю землю изъездил. Не диво: на поездах можно всю Россию исколесить — купи билет, и везут. Не то, что в тундре. Олешки и то валятся с ног.
— Глухота у вас тут, — любил повторять Семен. — Уеду я отсюда…
Что ему Зеленый мыс после большого города. Он по направлению сюда прибыл. Вроде как срок отработать.
В то время мы еще про романтику мало говорили. Это сейчас по радио только и слышишь: романтики. Поехал ты куда-то подальше от дома — романтик, значит. А где она — эта самая романтика? Только и разговоров: летом о подкормке песца, о заготовке привады, зимой о промысле. Все песец, песец… Езди по тундре, высматривай, сколько зверя на квадратных, никем не считанных километрах гнездится. Добро бы до дорогам, а тут болота, сопки, дожди, бураны зимой. Вернешься домой — единственное утешение радио послушать. Да и то не всегда: Радист в своем деле понимает столько же, как Семен в сапожном. Зарплату получишь, а сходить некуда. Для Забоева мы — темнота. На электрические лампочки дуем, когда спать ложимся.