Ферштейн, или Всем Звезда - страница 6
…В следующую пятницу наша квартира-общежитие гудела. Гонец привез из Нефтеюганска рюкзак горючего (водка, крепленое вино, ром, шампанское), хорошо посидели, погуляли по берегу реки, попели. Что касается спиртного — действовали по принципу «не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня». Утром — «отход», тяжело. К обеду все встали. Принялись рассуждать, где взять. Я, как новенький, не знающий всех тонкостей местной специфики, молчу, слушаю, тем более что к похмеллятору равнодушен.
— Нарезной? — предлагает Белорус, басом, поигрывая бицепсом.
Нет, это только с пяти часов, да и киевляне с москвичами — интеллигенты, лосьон не пьют.
— Самогоши? — выдал хриплую мыслю Троцкий.
— Сам пей, плебей, — шутит один из столичных, — эту вонючку на махорке.
— Самокрутки! — решает Общество. — Писарчук, готовься! Мой харю!
— Мата Харри!.. — бурчит нечесаный Писарчук, отправляясь в ванную.
Со всех стаканов и бутылок сливают оставшиеся там капли. Набирается целый стакан коктейля. Из ванной выходит Писарчук, худой, утонченного облика, синие вены сквозь прозрачную кожу. Берет двумя руками стакан, медленно вливает в себя драгоценный, волшебный, как показывают следующие минуты, нектар. Влажно моргает. Закуривает. Все молчат и ждут.
Наконец, Писарчук перестает трястись, делает самопроверку — выбрасывает, как фюрер, вперед и чуть вверх правую руку: не дрожит! Ему несут бумагу и авторучку.
Писарчук превращается в Писателя.
Верная рука выводит волшебные слова:
«Люба, продай подателю сего 2 (две) бутылки водки», (число, подпись).
Следующая бумага — следующие волшебные слова:
«Люба, продай подателю сего 4 (четыре) бутылки вина портвейн», (число, подпись).
Поднимает голову: хватит?
— Рискованно… — вздыхает коллектив. — Ладно, давай еще одну твори!
«…2 (две)… и 2 (две)…»
Говорили, что Писарчукчук может подделать любой почерк, даже ленинский, а не то, что какого-то там Ферштейна.
Первым записку берет Белорус, уходит. Все прильнули к окну — отсюда видно парадное крыльцо магазина. Выходит. Несет. Все нормально.
Через время уходит Балерун — тоже зачет.
Мы с Троцким на дело идти не можем: Троцкому не поверят по определению, а мне — как новенькому. Здесь все на виду, новеньких сразу видят: только приступил к работе, и вдруг, здрасьте, начальник ему «разрешает»!
И третий гонец, москвич или киевлянин, пришел с успехом. Сегодня счастливый день! Писарчук, ты лучший из нас! Слушай, говорит ему кто-то, да если бы я так умел рисовать, — разве бы я мотался по этим северам! Да, глубокомысленно подтверждает Троцкий, закатывая глаза, знал бы прикуп, жил бы в Сочи!
Таким образом, и суббота прошла на славу. Но все хорошее субботнее когда-нибудь кончается и наступает тяжкое воскресенное. Притом что до понедельника еще далеко, и день терять грех. Тем более система отработана, и есть вера в успех, подтвержденный опытом: сливки со стаканов, похмелённый Писарчук, Мата Харри, письма счастья, Белорус с запиской в магазин, все прильнули к окну.
…Белорус, спотыкаясь, выскочил на улицу, едва не упал, оглядываясь. Следом на крыльцо выбегает продавщица Люба, кричит на всю Ивановскую:
— Вот же наглецы, твою же ж мать! Начальник вчера вечером в отпуск улетел, а они с записками от сегодняшнего числа!
Интересное все же кино из окна, в театр ходить не надо.
Над моим ухом прогудел столичный:
— Ой, нэ мОжу, мабуть слягу!
Фиаско. Белорус отныне вышел из доверия, что для него очень неприятно. Он вбежал в квартиру, красный как рак, разорвал в мелкие клочья «записку счастья», бросил к потолку. Кусочки бумаги осыпали его голову и плечи издевательским конфетти.
— Почему никто из вас не знает, что Ферштейн уехал!? — грозно спросил он всех, осипшим от волнения голосом.
— Куд… куда уехал? — смешно отреагировал Писарчук.
— Куд-куда! — передразнил его Белорус. — В Москву, наверно, вашу! А оттуда, может, уже и в ваш Израиль! Тут-туда.
Писарчук заволновался, заходил по комнате, заговорил смело:
— Кане-е-ешна!.. Опять мы виноваты, кто бы сом… сомневался!
— Ладно, братан, не икай! — прогудел Белорус, все еще во гневе. — Ты мастер, какой базар. Маэстро! Это мы дураки. Надо было вам кому-то первому идти! — он кивнул на столичных. — Я местный, а вы гастролеры, проходимцы, все на одно лицо, как китайцы.