Человек, пораженный той же самой болезнью, но более хладнокровный и систематический, едва не привел в действие то, что Руссо оставил в потенции. Он звался Вейсгауптом и был преподавателем в посредственном городке Германии. Охваченный идеями французского философа, он их облачил в таинственные формы иллюминизма и распространял в франкмасонских ложах. Не говоря уже об идее быстроты, с которой это распространение совершилось, настолько люди проворны собирать все, что льстит их страстям. В одно мгновение европейскому обществу стала угрожать неминуемая опасность. Если бы зло не было остановлено, то невозможно сказать до какой степени могли дойти разрушения. Известно, что один из адептов этого разрушительного общества, пораженный на улице ударом молнии и принесенный в обморочном состоянии в дом частного лица, позволил обнаружить у себя текст, содержащий конспиративный план и имена главных заговорщиков. Вопрос стоял ничуть не меньше, как о ниспровержении повсюду престолов и алтарей с тем, чтобы привести всех людей к тому первичному естеству, которое, по учению этих одержимых, всех без различия сделает римскими папами и королями.
Какое чудовищное заблуждение дало Вейсгаупту звание иллюмината! Напротив, он был слепым фанатиком, который, думая из лучших намерений трудиться во благо человеческого рода, толкал этот род в страшную бездну.
Именно потому что я знал, как в восприятии многих посвященных в таинства этого экстравагантного политика читалось описание Золотого века, я хотел разрушить ложную идею, которая могла существовать еще в некоторых головах. Вейсгаупт, подобно Руссо, обладал посредственной эрудицией. Если бы одному и другому были известны истинные традиции, то они должны были бы знать, что идея поместить Золотой век в основание обществ среди людей, лишенных управления и культа, могла казаться правдоподобной только нескольким греческим и латинским поэтам, ибо она пребывала в гармонии с ошибочным мнением их времен. При раскрытии античных мистерий, намного более древних, несомненно, чем мистерии Вейсгаупта, вовсе не нашлось такого блестящего описания, как читалось, но начало космогонии Санхониатона, как известно, представляет картину уж очень разнообразную и сильно затемненную.
Чтобы никто не удивлялся, почему я посвятил достаточно длинное отступление опровержению весьма поверхностной идеи Золотого века, нужно рассмотреть тех людей, которые сегодня наиболее хладнокровно пишут о политике и которые из жалости смеялись, если их обвиняли в симпатии к подобной идеи. Но делая так, они послушны движению, поводом которого она явилась. Если бы Руссо ей не был проникнут, то он не сказал бы в своем Рассуждении о Происхождении Неравенства, что мыслящий человек – испорченное животное; и в своей Эмилии, что, чем больше человек знает, тем больше он ошибается; единственное средство избежать заблуждение есть неведение. Кто спрашивает совета у разума, те не являются никогда людьми, или чей интерес движет пером, те опасны в политике в определенном направлении, которого они придерживаются; они те, что, овладев некоей установленной идеей, какой бы она ни была, пишут убежденно и с воодушевлением. Я возвращаюсь к своей теме.
Человек таковой, каковым я его оставил, завершая последнюю Главу, подошел в последовательном развитии своих свойств к первой ступени Социального состояния; он образовал объединенные между собой родственными узами фамилии; он изобрел много полезных вещей, он селился, он грубо одевался, он подчинил себе в услужение многие виды животных; он знал, как пользоваться огнем, и сверх всего этого он обладал произносимой идиомой, которой, хотя и бесформенной, хватало для его нужд. Это состояние, которое многие услужливые поэты и отдельные посредственные политики считали Золотым веком, на самом деле им не являлось; это был первый действенный шаг в цивилизацию, за которым должен был последовать второй и за ним третий. Путь явился открытым, и на нем столь же невозможно от самого начала было остановиться человеку, сколь и невозможно было не вступить на него: действия Провидения и Судьбы работали согласованно над этим событием.