Философия одиночества - страница 13

слушателей не только материалом, но и тем, как живо он его подал.

Спустя несколько месяцев наставник послушников обвинил Мертона в том, что тот пренебрегает традицией. На самом деле невольно пренебрегал ею он сам. Как, впрочем, и весь орден, непомнивший о своих корнях и впитавший духовность, близкую к той, что несла св. Тереза из Лизье. Орден почти забыл о созерцании, но прекрасно помнил о покаянии и аскезе. Не обошлось и без зависти: наставника послушников задевало то, что его подопечные так увлеклись новым лектором.

В июне 1951 г. Мертона назначили наставником тридцати гефсиманских «студентов», и он почувствовал себя как рыба в воде. Он словно воссоединился с семьёй, которой ему всегда не хватало. В шесть лет он потерял мать, в шестнадцать – отца. (Впрочем, мать и при жизни не давала ему должного тепла – позже он сетовал на её излишнюю строгость). Когда матери не стало, отец то брал Тома с собой, то оставлял с бабушкой в Нью-Йорке. Собственный сын занимал его меньше, чем живопись и роман с Ивлин Скотт.

О том времени Мертон писал: «Я остался без семьи, без школы, без церкви и совершенно забыл про совесть и Бога». В сущности, все его выходки школьных и студенческих лет – это неуклюжие попытки восполнить недополученное им в семье. Монастырь со строгим молчанием и одиночеством тоже не мог до конца исцелить его прежних ран. Теперь, в новой должности, Мертон стал отцом и братом для молодых монахов, которые вверили ему свои души.

Начав новое служение, Мертон писал: «Я стал духовником и должен выйти за пределы самого себя, чтобы жить в душах тех, кого мне вверил Бог». Чуть позже он размышлял о происходящих в нём переменах:

«За прошедшие полгода я успел заглянуть в сердца своих „студентов" и разделить с ними их тяготы. Не знаю, чему они научились, любят ли они Бога больше прежнего, помог ли я им обрести себя (или потерять себя – это одно и то же). Знаю только, чему научился сам: служение, которое я считал помехой одиночеству, оказалось единственным верным путём к нему. Я забрел в неведомую мне доселе пустыню,.. имя которой –- сострадание. Она безгранична. В ней я живу один, принадлежа всем и никому, потому что Бог со мной, и Он восседает на руинах моего сердца, благовествуя нищим. Вы думаете, у меня есть духовная жизнь?Ошибаетесь.Я–скудость,молчание,нищета,одиночество.Яотрексяотдуховности,чтобынайтиБога.ЭтоОнгромкопроповедуетизглубинмоегонедостоинства.Сострадание,яизбралтебясвоейгоспожой.Явзялтебявжены,каксв.Франциск–нищету.Ты–царицаотшельниковиматьнищих».

Сострадание наполнило сердце Томаса Мертона и не покидало его все последующие годы, проявляясь во всём, что он писал, чему учил. Ещё через шесть месяцев он составил одну из своих лучших медитаций:

Голос Божий слышен в раю:

Низкое стало драгоценным. Драгоценное никогда не было низким. Жестокое стало милостивым. Милостивое никогда не было жестоким. Я держу тебя под покровом Своей милости, Иона, и бездушие Мне неведомо. Разглядел ли ты Меня, Иона, сын Мой? Я – милость, милость и милость. Я простил весь мир, потому что не знаю греха.

Нищее стало безграничным. Безграничное никогда не было нищим. Я знаю нищету только как безграничность, а богатство ненавижу.

Хрупкое стало прочным. Я люблю всё самое хрупкое. Я призрел на ничтожное. Я коснулся не сущего. В том, что ещё не стало, – Аз есмь.

Мертон касается здесь того, что он называл «парадоксом» своей жизни. В другом месте он пишет:

Я обрел великую уверенность в самом парадоксе, в противоречии, которое было и остаётся причиной сомнений. Я убедился, что противоречие для меня – знак милости Божией... Удивительно: я обрел мир, хотя остаюсь неудовлетворен. Подавленность и отчаяние всегда были начатком чего-то нового. Жизнь питает тайна, полная парадоксов и противоречий, но коренящаяся в милости Божией.

Даже незадолго до своей гибели, выступая на Аляске, Мертон вспоминает слова Мартина Бубера о «сложном и противоречивом человеке»:

Поскольку я и сам таков, я мог бы рассказать о нём очень многое. Как ни горька его доля... он не должен считать себя обреченным на вечную сложность и противоречия. Как писал Бубер, Божественная сила может, коснувшись его души, изменить его, примирить противоречия. Она может собрать нас воедино. Бубер уверен, что так бывает, когда мы позволяем действовать в нас Богу