Французская военная миссия в России в годы Первой мировой войны - страница 33

.

Не в малой степени такой пристальный интерес к русскому вопросу был вызван трансформациями в политической жизни Российской Империи: в Париж сыпались самые противоречивые сведения. Майор Ланглуа еще в январе 1916 года констатировал «отсутствие хозяина в стране» и рост враждебных правительству движений[276]. Летом этого же года, Альбер Тома преисполнен позитивных мыслей относительно сотрудничества двух стран: «Он очарован приемом, оказанным ему царем, считает Николая Второго нашей лучшей опорой»[277]. При этом французские наблюдатели всякий раз старались обращать внимание на политическую ситуацию в России и брожение умов политических лидеров, но игнорировали социально-экономическую: исключение составляли только сообщения об опасности распространения германского капитала в России и необходимости укоренения французского, в том числе забота об интересах уже присутствующего капитала. Так, например, Ланглуа подчеркивал, что в России наблюдается тенденция к германофилии, но не потому, что русские любят Германию, а потому что боятся наступающего с Запада либерализма и идеи ответственности правительства за преступления и недоработки, совершенные в ходе войны. Ланглуа пишет, что «По их мнению, власть может быть ответственна только перед Богом, но не перед людьми» и подобная «германофилия» есть не что иное, как защита самодержавия, но не кайзера. Это и приводит к стремлению отринуть все французское (читай — демократическое). Лишним свидетельством для офицера связи становится видимая ему оппозиция среди Великих князей Александра и Сергея, в уста которых он вкладывает слова: «мы решительно ничего не можем добиться от Франции!»[278].

Политические пертурбации, однако, не могли поколебать состояния армии. Русское руководство могло сваливать все грехи на западного союзника, но все равно оставалось приверженцем идеи войны, а сепаратный мир был малореальным событием, потому как укрепил бы подозрения народа в существовании прогерманских сил и не на шутку возбудил общественное мнение. В июне 1916 г. Ланглуа писал: «Русская армия начнёт период наступлений 1916 года в превосходном моральном состоянии; от верха до низа иерархии каждый мечтает только о наступлении. Тот, кто рассуждает, хочет его, чтобы опередить возможную атаку врага; тот, кто не рассуждает, хочет его от скуки окопной жизни, из ненависти к врагу и твёрдого намерения изгнать его с земли Святой Руси»[279]. В том, что касается мастерства и оснащения русского пехотинца, Ланглуа во многом повторял наблюдения полковника Рампона и в своих суждениях ничем не отличался от коллег, находящихся при армиях: «С точки зрения материальной пехота вооружена нормально и её численность почти вдвое превышает численность врага; полевая артиллерия достаточно многочисленна и надлежащим образом снабжена; тяжёлая артиллерия слаба»[280].

Таким образом, французы считали необходимым «накачать» русский фронт материально и тактически, привнося новые виды оружия и методы борьбы в русскую армию. Концентрированно эту мысль выразил майор Ланглуа в ходе своего седьмого визита в Россию: «Мы не должны ни на одно мгновение потерять из виду, что оснащать русскую армию означает увеличивать в значительных пропорциях потери германцев, а значит, в значительных пропорциях сберегать столь драгоценную кровь наших солдат»[281].

К 80-м годам XX века во французской историографии сформировалась позиция, что Франция приветственно относилась к событиям Февраля 1917 года, но негативно и болезненно восприняла Октябрь[282]. Февральская революция знаменовала не только конец «старого режима», приход нового общественного порядка — прогрессивного, антиклерикального, но и удаление от политической жизни «германофильских кругов», которых якобы в изобилии наплодил царский двор[283]. Это ощущение разделяли практически все политические силы Франции: события Февраля 1917 г. нашли живой отклик и в сердцах французских социалистов, Октябрьская революция была осуждена большинством[284]. События в России осмыслялись через призму собственного опыта: социалисты Франции продемонстрировали, что защита нации превыше классовой борьбы, значит, и социалисты России должны использовать аналогичную риторику. Февраль, по их мнению, совершался во имя войны. Разумеется, не все представители Франции пришли в восторг от свержения монархии: переход власти к Временному правительству привел к перестановкам во французской дипломатии. В начале мая 1917 г. посол Морис Палеолог отбыл, мотивируя свой отказ работать в России недоверием к новому режиму