Гамзатов против Адалло - страница 17

Сразу же начали допрос, привели нескольких подготовленных свидетелей. Я им сказал, если хоть одно слово напишут против меня, пусть пеняют потом на себя. Они не знали, кто я такой, кроме как пойманный милицией бандит. Поэтому они побоялись и отказались дать объяснение против меня. «Ничего не видел, ничего не слышал» — такое объяснение оставил у следователя Анварбек и тоже исчез восвояси.

Эту ночь я провел в милиции. На следующий день, взяв подписку, меня отпустили. Многим пришлось потрудиться ради этого, спасибо им!

Если бы вокруг этого вопроса не подняли ажиотажа, обошлось бы и без суда. Тогдашний министр внутренних дел Свистунов, собрав всех начальников отделений милиции, сказал: «Нас, милиционеров, не только оскорбляют, но и снимают с нас и одежду, как недавно сделал один писатель». После этого ужесточили следствие. Следователь же оказался двоюродным братом моего друга лезгинского поэта Алирзы Саидова. Хотя и немного, он тоже помог.

В один день сделали очную ставку. Я просил у следователя дать разрешение разговаривать с тем гаишником на аварском языке. Он был родом из Хунзаха. Хотя и с трудом, он согласился.

Дорогой товарищ, — говорю я ему, — если бы на месте тебя был бы я, а на месте меня был бы ты, то, как бы ты поступил?

— Да, я немного поспешил, ты был прав. Как поступил тогда ты, я поступил бы также, — ответил он, не запинаясь.

«Тогда ты должен сказать всю правду, как было», — сказал я ему «Я офицер милиции и как могу теперь изменить свое объяснение», — и посмотрел прямо в мои глаза. «В первую очередь ты горец, потом пусть будешь офицером милиции, мужчина должен сказать правду», — настоял я на своем. Когда же он отказался изменить свое первоначальное объяснение, я задал и второй вопрос. «За это преступление я получу максимум 5 лет, может и один год, — Когда я освобожусь, если останусь жив, ты кого хотел бы видеть во мне — друга или врага? «Такого человека как ты, я бы хотел видеть в друзьях», — сказал он чистосердечно. «Если так, ты напишешь о происходившем, как было на самом деле, и передашь следователю, — сказал я ему. Он и написал все заново, изменив свое первоначальное объяснение.

Судебное заседание состоялось прямо в кабинете судьи. Не пригласили ни одного свидетеля. Потерпевший рассказал все, как было на самом деле. Мне назначили наказание 2 года условно. Судья признался, что было давление на него сверху. Меня уволили также и с работы. Один большой чиновник признался мне, что все это и было для этой цели — сделанная провокация.

Анварбека больше я не видел. Мне рассказали о том, что после этого происшествия, он по-пьянке остался ночью на морозе и от простуды умер.

Заказ

Опять я попал в непредвиденную ситуацию. Нет работы, произведения мои не публикуют, — как будто меня нет на свете. Решил встретиться с Р. Гамзатовым. «Ты — талантливый поэт, но у тебя нет идейных произведений, — сказал он мне. — У нас очень известным человеком был революционер Муслим Атаев. Если ты напишешь поэму о нем, то обком КПСС изменит свое отношение к тебе».

Я понял намерение Расула: как и все писатели и поэты хвали партию, коммунизм, критикуй прошлое, традиции отцов, религию. Иначе тебе нет другого пути. Меня же обвиняли в пьянстве и хулиганстве. О, Аллах, ты все видишь, не был я пьяницей, не был и хулиганом. Был ли беспечным? Да, был. Легковерным? Да, был. Много уроков преподнесла мне жизнь, но веру в людей я не потерял. Это было моим оружием, это было и недостатком.

Я долго думал. Если перешагнуть себя, передо мною откроется широкая дорога: должность, квартира, машина, звании и почести и т. д. Люди станут уважать меня, для родственников стану примерным и умным человеком… Расул прав, я решительно перешагну через себя, попробую.

Начал изучать жизненный путь Муслима Атаева. Его сын Дибир (ученый-археолог) был моим хорошим приятелем. И на самом деле, Муслим оказался мужественным и чистосердечным человеком. Он получил хорошее образование. Особенно меня поразила его стойкость при допросах в ЧК, не потерял достоинства. Но каким бы героем Атаев не был, когда я приступал к написанию поэмы, что-то непонятное отталкивало меня от письма. Когда же насильно заставлял себя думать и писать, испортил много бумаги, порвав в клочки написанное. Одним словом, даже и четыре строки не вышло из-под моего пера.