Где бы ты ни был, назад не смотри - страница 14

— Это послание для меня, верно? — холодно отзывается Леви. — А, значит, я могу делать с ним всё, что пожелаю. Я не буду это читать, мне плевать, кто был тот человек.

— Н-но… как же?

Такое ощущение, что она готова разрыдаться. Из-за чужого письма? Ну точно дура! И Леви начинает злиться.

— Ты хоть немного представляешь, что я сейчас чувствую? — чуть ли не рычит он. — Моя мать была проституткой в борделе Подземного города, и наградить её мной мог любой желающий. Да плевать мне, кем он был! Всю свою жизнь я бежал прочь оттуда, из того вонючего места, откуда я выполз, и его не было рядом. И вот теперь, когда, наконец, я могу свободно выбирать, как мне жить, и ни одна живая душа не тянет меня за поводок, ты бросаешь передо мной это своё «как же?!»

Он качает головой, берёт себя в руки. Неожиданно ему становится легче после собственных слов. Микаса говорила именно об этом? Вот так бывает, когда ты свободен?

Верена глядит на него какое-то время, затем её плечи устало опускаются, а взгляд снова становится отрешённым. Она садится на место и склоняет голову так низко, что Леви не видит её лица.

— Простите меня… господин Аккерман. Простите. Мне так жаль… Я ведь чувствовала… Знала, что не нужно отдавать его и всё рассказывать. Но вчера вечером что-то щёлкнуло в мозгу, и я подумала: какое я имею право решать за других? Я должна исполнить свой долг, как и каждый в этом мире… Я не могла притворяться, словно ничего не случилось. Это письмо предназначалось вам, господин Аккерман, и теперь вы можете делать с ним, что угодно. Простите, что мой визит расстроил вас и заставил вспомнить о чём-то плохом…

Когда она, наконец, поднимает к нему глаза, Леви больше не видит сходства с Кушель, будто его и не было никогда. Верена улыбается сквозь слёзы, и ему становится так погано, как уже давно не было. И чего она так разнылась? Ведь никакой катастрофы не произошло… Но стоит ему лишь подумать об этом, как внезапно вся картинка сходится, и становится ясно, как день, почему она тут едва не рыдает перед ним.

— Так ты не хочешь, чтобы я разорвал это письмо, потому что ради него тебе пришлось пересечь море, а затем протопать пешком четыре часа под палящим солнцем?

Она не отвечает, отводит глаза.

— Тебе, как и мне, не интересно, что там написано. Ты просто выполняла чью-то просьбу и лезла из кожи вон, чтобы закончить свою работу. Ради чего?

— Просто я эгоистка, — бормочет художница. — Пытаюсь добиться своего, и не важно, на какие жертвы придётся пойти. Я всегда боялась этого — стать заложником дурацких амбиций и наплевать на тех, кто меня окружает. Покинуть всё — родной дом, любимых — отправиться в дикие места, и в итоге в этом добровольном изгнании потерять смысл жизни? Вам это знакомо?

Знакомо, и ещё как. Так ему хочется ответить, но Леви молчит. Он смотрит на эту несчастную одинокую дурочку и понятия не имеет, что делать. Что он вообще чувствует? Отвращение? Или жалость? Если первое… то он должен испытывать отвращение и к самому себе. Да и пожалеть себя он всегда успевает.

Когда внезапно Верена улыбается, глядя перед собой, Леви понимает, что они в большей степени похожи, чем он представлял себе раньше.

— Пару лет назад мне казалось, что в этом мире для меня не осталось места. Мои родные умерли, господин Форстер умер… даже Флок, которого я намеревалась вернуть домой… все ушли. Я почти отдалась отчаянию. Почти. И тогда я вспомнила, как ребёнком глядела вверх, под купол пещеры, где я родилась, и видела там вас… надежду… Мой мир был разрушен, но я смирилась, чтобы начать жить заново. И это письмо… стало моей последней целью. Было приятно… нести его для вас.

Бесит. Как же бесит. Лучше бы она заткнулась. Просто помолчала и ничего такого не говорила. Зачем ему это? Опять заново переживать? Мало проклятие Аккерманов пожирает его изнутри? Теперь оно хочет, чтобы он пожалел эту дуру несчастную? Чтобы в ней он увидел не только тех, кого любил когда-то, о ком пытался заботиться, кем дорожил, но и себя самого? Бесит. Он устал… Как же он устал…

А кто же теперь пожалеет его?

Леви скрывает лицо за ладонью, чтобы она не видела его. И долго так молчит. Пока, наконец, Верена не вздыхает: