Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье - страница 7
Маргарита накинула на себя ночное платье и поспешила в спальню своей сестры, герцогини Лотарингской, придя туда еле живая от страха. По пути, в ту минуту, когда она входила в переднюю, дворянин по имени Бурс упал мертвым в трех шагах от нее, сраженный ударом алебардой.
Едва она оказалась в этой спальне, как туда ворвались двое беглецов, умоляя ее о помощи: это были Миоссан, первый дворянин покоев короля, ее мужа, и Арманьяк, его старший камердинер.
Маргарита бросилась к ногам короля и королевы- матери и с великим трудом добилась от них пощады.
Согласно легенде, принц Беарнский спасся лишь благодаря тому, что он спрятался под фижмами своей жены, носившей, впрочем, платья достаточно широкие для того, чтобы под ними можно было укрыть мужчину или даже нескольких мужчин.
Эта легенда имела под собой некоторое основание, ибо она дала повод к следующему четверостишию:
О фижмы пышные прелестной королевы!
Вы призваны прикрыть честь дамы или девы,
Но славен ваш удел: героя скрыли вы,
Не будь вас — не сносить монарху головы![3]
Когда мы говорим, что королева Маргарита могла укрыть под своими фижмами мужчину или даже нескольких мужчин, у нас есть право сказать это.
«Она заказывала себе платья, — говорит Таллеман де Рео, — которые в плечах и в бедрах были намного шире, чем требовалось, и имели соответственно такие же рукава; чтобы придать себе большую статность, в платье она вставляла с обоих боков жестяные пластины, расширявшие лиф. Так что было немало дверей, в которые она не могла пройти».
(Заметим, что нынешние кринолины ни в чем не уступают фижмам.)
Однако это еще не самое удивительное: в числе всех этих фижм прекрасной принцессы были те, к которым она питала особенное расположение.
Вот что говорит по этому поводу все тот же автор:
«Она носила огромные фижмы, имевшие кармашки по всей окружности, и в каждом из них прятала коробочку с сердцем одного из своих покойных любовников, ибо, как только кто-то из этих любовников умирал, она заботилась о том, чтобы набальзамировать его сердце. Каждый вечер эти фижмы вешали в запиравшийся на замок шкаф, стоявший за изголовьем ее кровати.
Муж упрекал ее не только за то, что она приказывала набальзамировать сердца своих любовников, но и за то, что она отправлялась за их головами прямо на Гревскую площадь.
В качестве слуги при ней состоял красавец-дворянин по имени Ла Моль, вступивший в заговор с маршалом де Монморанси и маршалом де Коссе и вместе со своим другом Аннибалом де Коконасом сложивший голову у церкви святого Иоанна на Гревской площади. Их головы были выставлены на площади; но, как только стемнело, г-жа Маргарита, любовница Ла Моля, и г-жа де Невер, любовница Коконаса, вместе отправились туда, похитили эти головы и увезли их в своей карете, чтобы своими собственными очаровательными ручками захоронить их в часовне святого Мартина у подножия Монмартра.
Впрочем, королева Марго была в большом долгу у Ла Моля, ибо этот красавец-дворянин, горячо любивший ее, вступил ради нее в заговор и взошел на эшафот, целуя муфту, которую она ему подарила.
Несчастному покойнику сочинили следующую эпитафию:
Когда-то в здешней стороне
Завидовали люди мне.
Теперь, когда я мертв и нем —
О, сколь изменчива судьба! —
Все, вплоть до жалкого раба,
Мне не завидуют совсем![4]
Именно о Ла Моле, выступающем там под именем Гиацинта, идет речь в песне кардинала дю Перрона, написанной под влиянием королевы Маргариты, и если бы не Сен-Люк, присоединившийся к ней в Нераке и своими ласками сумевший отвлечь ее от душевных переживаний, то, вероятно, она долго бы утешалась от этой потери.
«Правда, — говорит сам ее муж, — в этом нелегком утешении на помощь Сен-Люку пришел Бюсси д'Амбуаз, и, поскольку печаль ее упорствовала, королева присоединила к ним Майена».
Впрочем, несмотря на те два недостатка, какие мы отметили в ее внешности: несколько длинноватое лицо и немного обвислые щеки, королева Наваррская была, наверное, чрезвычайно красива, ибо, когда спустя какое-то время после Варфоломеевской ночи герцог Анжуйский был провозглашен королем Польши и польские послы приехали в Париж, их глава Ласко, выйдя из зала, где королева Маргарита давала аудиенцию ему и его спутникам, произнес такие слова: