Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье - страница 8

— После того как я видел ее, мне больше нечего видеть, и я охотно последовал бы примеру тех паломни­ков в Мекку, которые, после того как они видели гроб­ницу своего пророка, из благоговения выкалывают себе глаза, чтобы не осквернять свое зрение никаким другим зрелищем.

При всем том Генрих Наваррский был в большом долгу у Маргариты.

Прежде всего, почти несомненно, что она спасла ему жизнь во время Варфоломеевской ночи и что его защи­тило звание супруга сестры короля.

Это настолько верно, что королева-мать хотела лишить его этого звания.

Она пошла к Маргарите, стала говорить ей, как любит ее герцог де Гиз и в какое отчаяние его привел ее брак, и добавила, что по поводу разрыва отношений ей беспоко­иться не надо и ей всего лишь нужно заявить, что ее брак не был довершен; посредством этого она легко добьется развода.

Однако стыдливая принцесса, сознававшая, что от нее требуют смерти человека, и обладавшая таким добросер­дечием, что сердце ее сжималось при виде страдания других людей, ответила:

— Умоляю вас поверить, сударыня, что я ничего не понимаю в том, что вы мне сейчас говорите, и потому ничего не могу на это ответить; но мне дали мужа, и я хочу его сохранить.

«Я ответила так, — говорит в своих "Мемуарах" пре­лестная принцесса, — нисколько не сомневаясь, что мой разрыв с мужем имел целью его гибель».

Вот почему то ли по беспечности, то ли из благодар­ности, а скорее, может быть, и по расчету Генрих не только закрывал глаза на более чем легкомысленное поведение своей жены, но порой даже мирил ее с любов­никами.

Именно так происходило с виконтом де Тюренном, ставшим позднее герцогом Буйонским.

Вот, послушайте, сейчас сам Генрих расскажет, как он за это взялся.

«За этими первыми любовниками, следовавшими друг за другом в разное время, — число их послужит мне извине­нием, если я ошибаюсь, выстраивая их в должном порядке, — появился виконт де Тюренн, этот великий привереда, которого, как и предыдущих, она вскоре прогнала прочь, находя его телосложение несоразмерным в определен­ном месте и сравнивая его с пустыми облаками, не име­ющими ничего, кроме внешней видимости. Так что печаль­ный влюбленный, пребывавший в отчаянии после полного слез прощания, уже намеревался укрыться в каком-нибудь дальнем краю, если бы я, знавший эту тайну и, тем не менее, во имя блага реформатских церквей притворившийся, что мне ничего о ней неизвестно, не приказал весьма недвус­мысленно моей целомудренной жене при­звать его обратно; что она и сделала, но крайне неохотно».

И затем он, этот добрый король Генрих, далеко не все достоинства которого, несмотря на толпы его хвалите­лей, нам еще известны, прибавляет:

«Что скажете вы о моей выдержке, докучливые мужья? Нет ли у вас страха, что ваши жены оставят вас, чтобы прийти ко мне, ибо я поборник натуры? Или вы полагаете, что с моей стороны это скорее была некая трусость? При­знаться, вы будете вправе так думать, если примете во внимание, что нос у меня тогда был больше королевства, а слов было больше, чем денег!»

После чего этот всегда остроумный гасконец, в тече­ние всей своей жизни так хорошо умевший извлекать пользу из всего, прибавляет еще такие слова:

«Восприятие этой дамы такой, какая она есть, смяг­чало ее братьев и королеву-мать, ожесточенных против меня. Ее красота привлекала ко мне множество дворян, а ее природная страстность их удерживала, ибо не было ни одного юноши из благородной семьи и ни одного славного вояки, хоть раз в жизни не побывавших слугами коро­левы Наваррской, которая не отказывала никому, принимая, словно церковная кружка для пожертвований, дары от всех приходящих».

Согласимся, что мы, бесхитростные историки, были бы чересчур суровы и жестоки, обрушиваясь на Марга­риту за эти очаровательные грехи, которые ее муж так учтиво ей отпускал.

И добрый Генрих был прав, когда он говорил, что его жена «смягчала ее братьев и королеву-мать», ожесточен­ных против него, свидетельством чего служит дело Ла Моля и Коконаса, когда он, не будь его жены, вполне мог лишиться головы.

Вот, в двух словах, в чем состояло это дело, к которому мы теперь возвращаемся.