Гибель отложим на завтра. Дилогия - страница 25

— Ты уедешь, — произнесла, — а что останется мне? Эти опостылевшие стены, этот сад, который я так любила раньше. Иногда мне казалось, будто я могу разговаривать с деревьями, и что они меня слышат и понимают. Но с тех пор, как появился ты, меня ничто больше не радует. Никто. Кроме тебя.

Аданэй не нашелся, что ответить. Других он легко успокоил бы, но Ли-ли, без сомнения, почувствовала бы фальшь.

— Аданэй, мой принц, — она прикоснулась к его волосам, — мой бедный принц.

— Отчего же бедный? Если ты про мое изгнание и рабство, то, дадут Боги, это не навсегда, и скоро все изменится.

— Я не об этом…

— О чем тогда?

— Ты несчастен. Ты не умеешь быть счастливым — хоть в бараках, хоть во дворцах, а все равно не умеешь. Ты не любишь никого. Ты просто не можешь. Но тебе доставляет удовольствие мучить тех, кто любит тебя.

Аданэй нахмурился. Ему очень не понравились ее слова, раньше она никогда не говорила ничего подобного. Какие же еще странные мысли скрывались в голове этой женщины-ребенка?

Словно отвечая на невысказанный вопрос, Ли-ли заговорила снова:

— Ты и сам, наверное, недолюбленный, недоласканный, вот и мстишь всем. Бедный мой…

— Ты действительно так считаешь, Ли-ли? — Аданэй усмехнулся и, поднявшись, тенью навис над девушкой: — Так вот, это все глупости!

Девушка не отреагировала на его слова, только покачала головой и сказала:

— Я бы очень хотела помочь тебе, но ты никогда не подпустишь меня близко…

— Помочь? Да ты мне уже помогла. Чем еще ты, маленькая девочка, можешь помочь?

Ли-ли опустила глаза и еле слышно добавила.

— Может, со мной ты научился бы любить. Хотя бы себя.

— Я и так себя люблю. Всем сердцем. Просто обожаю! Ты мне для этого не нужна.

Аданэй подошел к ней вплотную, провел пальцами по ее щеке и добавил мягко, почти нежно:

— Больше не пытайся лезть мне в душу, девочка. Тебе не разглядеть ее и при солнечном свете. То, что в ней творится — не твое дело. А теперь уходи, ты мне надоела.

— Зачем ты меня обижаешь?

Аданэй неожиданно смутился и пожал плечами:

— Я не знаю, — прошептал.

Он небрежно отодвинул девушку в сторону и вышел из комнаты.

А Ли-ли осталась, отсутствующим взглядом смотря в закрывшуюся за ним дверь.

Страшная гроза давно закончилась, земля, упившаяся влаги, противно чавкала под ногами, ветки хлестали по телу, но Аданэй, ничего не замечая, бродил по саду. Он злился. Злился на себя и на слова Ли-ли.

«Недоласканный», — сказала она.

Проклятье! Как она посмела говорить такое?

«Тебе доставляет удовольствие мучить тех, кто тебя любит».

Неужели это действительно так? И когда началось? В детстве?

В тот день он, маленький, сидел на коленях у подвыпившей няньки и из ее пьяной болтовни понял, что у них с Элимером разные матери. Настоящая мать Аданэя была наложницей его отца. Будущий кхан — тогда еще кханади — естественно, и не думал жениться на простолюдинке, но она понесла ребенка. И в это же время ей представилась возможность выйти замуж за человека благородных кровей. Тогда она отдала кханади своего новорожденного сына — Аданэя. Ублюдок, так она сказала, ей не нужен, пусть он и сын наследника. И ей все равно, даже если он умрет.

Это открытие свалилось на Аданэя в возрасте шести лет, но к тому моменту он уже многое понимал и догадался, почему на лице кханне Отерхейна, которую он привык называть матерью, при взгляде на него так часто проскальзывало отвращение. В те детские годы он злился и яростно завидовал Элимеру, но никогда никому не рассказывал о том, что узнал. Лишь поэтому старой няньке не пришлось расплачиваться за болтливый язык.

Да, видимо, с этого времени и начались его странные игры с людьми. А свою настоящую мать он нашел. Пожалуй, она до сих пор помнит его месть.

Аданэй долго еще бродил по темному саду, а наутро, измученный бессонной ночью, навсегда покинул замок.

Ли-ли, прижавшись к оконному стеклу, долго провожала его взглядом.

В этой жизни они никогда больше не встретились.

Ниррас с Аданэем осторожно пробирались по грязной, размытой дождем дороге на невзрачных лошадках. Скоро они оставили позади Якидис, но столица все еще была не близко. По главному тракту не поехали — Ниррас считал, что на нем слишком много людей, — а свернули на неприметную дорожку, которой давно уже никто не пользовался. Узкая и ухабистая, она то исчезала, то появлялась вновь. Нередко приходилось спешиваться и продираться сквозь колючие заросли кустарника или тащиться заболоченными низинами. Ночевали зачастую на голой земле, плотнее закутавшись в плащи. Огонь предпочитали не разжигать.