Главный калибр - страница 28

Морская пушка большая, но деликатная. За ней всегда нужно ухаживать любовно и внимательно, а тем более на морозе, да еще при бешеной стрельбе. Пушка устала. Ей надо бы дать остыть, отдохнуть.

А морякам отдыхать некогда. В перерывах между стрельбой подносили из погребов боезапас, откупоривали длинные цинковые ящики с порохом, подносили, обтирали и раскладывали по маркам снаряды.

У командира орудия младшего сержанта Григория Чикунова голова болела вдобавок за весь орудийный расчет, а людей в нем больше десяти. Через каждые пять–шесть выстрелов Чикунов проверял накатники и давление в компрессорах, следил, чтобы жидкость там не перегревалась. Поэтому пушка даже после трехсот выстрелов работала четко, как новенькая.

Но командир устал. Устал, может быть, больше всех. Накануне он подвозил боезапас и почти сутки не смыкал глаз. Чикунов до войны был мастером па заводе в Ленинграде и лучше всех в орудийном расчете знал, сколько вытерпел его город от врага.

Выпущенные пушкой снаряды били по укреплениям фашистов, складам, батареям, эшелонам, по живой силе. Это значило, что вот эти самые тяжелые снаряды, от которых до плеч вспухли руки, рвали захватчиков на куски. Из штаба передали, что снаряды из его орудия накрыли вражескую колонну. Перебили несколько сот гитлеровцев, — живую силу врага. Это хорошо!..

Потом, когда били по эшелонам, вдали глухо ахнул страшный взрыв. С наблюдательного пункта прокричали в трубку, что в вагонах, наверное, были боеприпасы, и все они полетели к чертям собачьим. Вражеские боеприпасы— тоже хорошо!

Люди у пушки устали до того, что, когда рядом рухнул подбитый «юнкере», никто не захотел далее взглянуть на него.

Под вечер били по «крестнице» — гитлеровской батарее, которую до последнего налета «крестили» снарядами разных марок несколько раз.

Командир батареи приказал вести по «крестнице» методический огонь всю ночь. Это значило: каждые 10 или 15 минут посылать снаряд в одно и то же место. Если так бить всю ночь, то от подавленной, подбитой батареи к утру останется не очень много.

Так бьют гадюку, которой сначала дубиной переломали хребет. А для успокоения бьют потом еще долго и внимательно, чтобы не могла уползти куда‑нибудь в кусты и там, издыхая, укусить в последний раз.

Командир орудия ответил: «Есть вести методичку», и пошел к пушке. Люди смотрели на него пьяными от усталости глазами. От усталости, ветра и порохового дыма глаза резало, и они слипались как‑то сами собой.

«Однако людям завтра тоже работать надо, — подумал командир орудия. — Стрелять можно и с меньшим числом бойцов. Особенно торопнться‑то ведь некуда».

Оставил с собой двоих — замочного Радина и снарядного Гришина, остальных отпустил спать.

Остались втроем. Выстрелят, зарядят, сходят в землянку погреться, потом снова выстрелят. Выходить из землянки в ночную январскую стужу каждый раз становилось все тяжелее. Радин присел на минутку к огоньку и мгновенно заснул. Чикунов тоже закрыл глаза, стараясь уверить себя, что не спит. Гришин один вышел произвести выстрел. Немного спустя Чикунов услышал еще выстрел, потом еще…

Гришин не возвращался. Он управлялся сам. Ветер шипел в изломанных ветвях елей. Вокруг луны мерцал белесый морозный круг.

«Будет еще холоднее», — подумал Гришин.

Иногда ели озарялись желтым светом, и ветер доносил звонкий удар. Соседние батареи, временами переходя на беглый, тоже вели методический огонь.

— Вот ночь, когда фашистам не спится, — усмехнулся про себя матрос.

Ночь казалась бесконечной.

Гришин достал снаряд, зарядил пушку, проверил прицел, установки, выстрелил. Достал новый снаряд. Делал он это не спеша, так, чтобы работой заполнить все пятнадцать минут между выстрелами. Он стрелял из пушки, делая в одиночку ту работу, что обычно делают более десяти человек. Он не видел в этом ничего особенного. Он не думал о том, что это означает высокий класс артиллерийского мастерства, предел его, совершенство, что о таком орудийном расчете может мечтать каждый военачальник. Это была для него простая работа, трудная, но привычная.

Он не знал и не думал о том, что такую работу люди называют подвигом. О такой работе люди слагают песни, рассказывают детям, и высокие слова, западая ребенку в душу на всю жизнь, делают его человеком чистым и ясным. И на месте, где вот так за десятерых работал один, до предела уставший воин, ставят на века памятники из гранита и бронзы, и люди, проходя мимо, снимают шапку и склоняют голову…