Главный калибр - страница 39

Принесли нам рису в чашечке и рыбы соленой кусочек. Матросу такой еды на один зуб, а у них, видать, порция. Съели мы, Федор еще просит. Помялись японцы, все же принесли еще. Федор съел и осерчал. «Что, — говорит, — за издевательство: кормить так кормить, а то чего дразнитесь, ложками носите?».

Тем временем смеркаться стало, дождик пошел. Подхватили нас японцы, снова связали и поволокли на край селения. Стояла там кумирня — ну, вроде церкви, то ли японская, то ли корейская или китайская — шут ее знает! Крыша загогулинами закручена, драконы каменные кругом наставлены. От дождя нас сюда приволокли или попугать хотели —врать не буду: не знаю. Только как внесли нас туда — сердце так и обмерло. Что греха таить, страшно мне стало. И Федор примолк… Стоят по стенам идолы, чучела в балахонах с масками, зубы оскалены, глаза выпучены. Заведи сюда нашу старушку с предрассудками — скажет, к чертям попала. В углах фонари цветные, знамена со змеями на палках, и до того мне страшно стало. Если бы, думаю, знал кто, среди какой гадости смерть принимать приходится. Пытать нас здесь будут, не иначе. И точно, входит офицер толстенький, аккуратный такой, со значками орденскими. Я в ихних званиях разбираюсь туго, но, видать, не ниже майора. С ним еще несколько. Входит и говорит по–русски.

— Здравствуйте, как поживаете? — и улыбается.

«Ах ты, — думаю, — жабья морда, где ты нашему языку научился?» Говорит понятно, только с мяуканьем в голосе. Ни дать, ни взять — кота по–русски говорить обучили.

Начал он с подходом: «Ничего, мол, плохого вам не сделаем, но как вы есть пленные, то на вопросы отвечать должны». И стал он тут нам разные военные вопросы задавать: и кто мы такие — матросы с кораблей или морские пехотинцы, и сколько нас высадилось, и какое у нас вооружение, и есть ли тяжелые минометы…

Я молчу, только зубы стискиваю, а Федор мой пыхтел, пыхтел, да как пошлет его ко всем родителям до седьмого колена включительно. Я не выдержал и от себя еще добавил. У майора аж усы ершом встали. «Ежели, — говорит, — упорствовать будете, то нехорошее с вами сделаем, а своего добьемся».

И с этими словами как двинет меня сапогом. Украсил он меня основательно, — Жуков погладил свой синяк. — Засуетились тут японцы, на потолочную балку веревку закинули, — дыбу готовить стали, две свечки зажгли, ножи вытащили. Ну, думаю, держись.

Тут майор запел снова: мы вас вылечим, в госпиталь поместим, денег дадим, жить хорошо будете.

Заметил он, что Федор сухие губы облизывает, и предлагает: «Русский человек водку любит, у нас водка — саке есть. Вкусная водка! Сколько хочешь водки дадим…»

Подали ему громадную бутыль, литра на два, он нам ее показывает, хвалится: «Хорошая водка!».

Вот, думаю, окаянный, и долго он нас донимать будет? Лежу я на полу, и слышно мне, как наши пушки бухают. Недалеко наши!

По стенам тени бегают. От свечей чучела будто оживают, из углов бельмами светят, на меня скалятся, точно вот–вот бросятся. Гляжу и глазам не верю — впрямь одно чучело зашевелилось. Поползли по шкуре у меня мурашки. А майор стоит и водкой дразнится. И вдруг, братцы, вижу — протягивает чучело сверху лапу, берет у него бутыль, а потом ка–ак размахнется да как даст этой бутылкой майору по черепу. Майор так кулем и шмякнулся.

Что тут произошло — описать невозможно. Я и то думал, что ума решуся. Завыли японцы — и в двери. А чучело рычит, прыгает, руками трясет. Потом вынуло из‑под полы автомат и давай японцам вслед строчить. У меня враз все на место встало. Раз стрельба пошла — это уже легче, это дело знакомое. Срывается тут этот черт с автоматом с места, режет на нас веревки и говорит: «Вы, братцы, тут вооружайтесь чем попало, а я им еще жару поддам». Выскочил на двор, пострелял еще и возвращается.

— Семочкин? — не выдержал старшина.

— Он самый, — согласился Жуков. — Потом Семочкин нам объяснил: как ударило нас миной, он и решил, что убиты мы оба, а как увидел, что японцы нас потащили, следом пробираться стал.

Сам он росту мелкого, а на полях кругом гаолян растет такой, что на лошади заезжай — и то не увидят. Где другое что посеяно — бобы или еще что, там по–пластунски пробирался. Извозился в пыли, ободрался — мать родная не узнала бы.