Глазами матери - страница 5

   Веру вновь открывшиеся способности не удивляют и не пугают, время для них пришло. Чоргенка Вера, ни ей, ни сыну не принесло обычное житьё с людьми ничего хорошего. К тому же уверена, что всё правильно делает.

   Прапорщик Зубов уже не знает, в десятый или в пятнадцатый раз он проходит мимо пустых скамеек перед входом в зоопарк. Лерка безбожно опаздывает, как всегда. Надо было договориться о встрече в каком-нибудь тёплом кафе, дался ей этот зоопарк. "Последнюю неделю работают открытые вольеры, и народу почти не будет, никаких лишних свидетелей, вот увидишь", - проворковала прелестница в телефон. Всё бы ничего, и логика считалась бы железной, только Лерке чего бояться, подумал Зубов, она же свободна, это я женат.

   Неожиданно на маленькую площадь хлынул народ. Бегут из зоопарка и взрослые и дети. На узком выходе толчея. Толпа нервная, дёрганная. Лица взрослых одинаковым страхом перекошены. Маленьких детей родители несут, тех что постарше волокут без жалости. Рычат, кричат. Чего кто кричит, не разобрать. Зубов, на всякий случай, тоже ринулся за всеми в сторону остановки.

   Пришёл автобус. Никогда прапорщик не видел чтобы так, единым организмом, дорожала в одуряющем страхе толпа, чтобы взрослые мужики отпихивали локтями детей, протискиваясь в автобус. Зубов растерянно огляделся, не зная что делать. Увидел метрах в двадцати, со спины, бегущую на другой край площади, девушку. Ему показалось, что это Лера. Взмахнул рукой, готовый закричать, но тут боковым зрением уловил тёмное движущееся пятно слева.

   Мгновение схлопнулось. Больше прапорщик ничего не успел ни сделать, ни подумать. Рыже-полосатая громадина мышц швырнула его на землю. Смазано мелькнула гигантская пасть. Зубова накрыла горячая тьма. Он куда-то полетел. Его давило и мяло вне времени и пространства. Вдруг голову выплюнули, как из железных тисков выкинули. Пустотелым котелком громыхнула она об асфальт. Боли не почувствовал, только тело одеревенелое, непослушное, да ломота тянущая на месте носа, и ощущение, что вроде как провалился нос, нет его. Лицо залито чем-то густым, кисельным. Странно, что правый глаз ещё что-то видит.

   Зубов барахтается, поворачиваясь набок. Удаётся приподняться, опереться на колени. Доползти бы, добраться до автобуса. Дико косит глазом, нелепо пятится на четвереньках. Автобус - вот он, но двери закрыты. Хуже того, могущая спасти махина урчит и трогает с места.

   - А-а-а, - изрыгает сиплое Зубовское горло. Прапорщик в отчаянном усилии вскидывает руку, - сволочи-и...

   И в этот момент перед ним возникают глаза. Огромные, глубинные, жёлтые. Зубов кричит, кричит... Но крик бьётся где-то внутри, распирает грудь и не даёт дышать, а горлом не идёт, словно и нет его, горла-то. И он уже не прапорщик Зубов, а жалкая бессловесная песчинка, которую несёт, засасывает в пучину жутких глаз.

   Реальность для него теперь - вездесущая жёлтая горячая пустыня. А перед мысленным взором всплывает вдруг из лета шикарная Леркина грудь, бесстыдно манящая из-под тонкого кружева. Не задерживается. Прапорщик не успевает увидеть девушку целиком, как её осыпает шуршащим песком и колдовским каким-то ветром уносит мутный песковорот.

   Словно укрытая тёмной вуалью, тенью, а не человеком возникает Рита. И отчего-то жена совсем маленькая, как ребёнок. Глаза зарёванные, сердитые, губы поджаты обидой. Он знает каждое едкое слово, что они сейчас произнесут, но хочется Риту удержать. Пусть говорит, только не уходит. Но нет, она не успевает ничего сказать, а Зубов не знает как помешать песку и ветру. Жену тоже поглощает шуршащая пелена.

   Злобный песчаный шорох притихает на мгновенье, лишь когда появляется спящий Игорёшка. "Сын. Не-ет!" - кричит Зубов. - "Не отнимай! Не отнимай!" Вот так же сладко малыш заснул недавно в машине: реснички блестящие, как первая весенняя трава, кожа нежная, как тёплое парное молоко. "Вот бы ещё хоть раз, ещё бы раз прижалась эта щёчка к моей..."

   Горячая пустыня дрогнула, осыпалась. Прапорщика вышвырнули в реальность. Колдовская желтизна снова сконцентрировалась в двух жгучих точках. Но глаза напротив теперь не припекают ненавистью, а скорее холодят разумной человеческой печалью.