Год змеи - страница 36

— А чай тут есть? — спросила хола.

— О-о, тоже самый лучший в области!

— Хорошо, сынок, — согласилась она, — давай перекусим.

Они направились к чайхане, где под огромной чинарой стояли столики. Кудрат, посадив мать, пошел к шашлычнику, сделал заказ и, купив лепешку, принес чайник чая с пиалами. От широкого ручья, что вытекал из родника, веяло прохладой, с гор дул свежий ветер, листья чинары шуршали, словно бы разговаривая с ветром, и было так приятно сидеть тут, вслушиваясь в шум на площади, что ни о чем не хотелось думать.

Шашлык и вправду был отменным — нежным, ароматным, хорошо промаринованным. Хола видела, что сын пришел в благодушное расположение, и она отважилась спросить:

— Кудратджан, сынок, что же все-таки происходит в нашем доме?

— А что происходит? — вскинул на мать вроде бы удивленный взгляд сын, поняв, что ему не избежать этого неприятного разговора.

— Не чувствуешь разве, что в доме поселилось безразличие? И может быть, даже хуже. Какая кошка между вами пробежала?

— Никакая! Видишь, сколько работы в совхозе, некогда нам, а тебе бог знает что показалось. Майсара — начальство, тебе бы давно это понять надо. У нее заботы — обо всем кишлаке. А особенно сейчас, когда на ней лежит заготовка молока и яиц.

— Не притворяйся, сын! — воскликнула хола, рассердившись. — Прекрасно понимаешь, что речь о другом. Майсара и полгода назад была начальством, забот тоже хватало. Отмахиваешься? Но ведь так не может быть всегда, надо же разобраться!

— Придет время — разберемся. Сейчас не до этого, — сказал он, опуская глаза.

— Тебе не до этого, Майсаре — тоже, а туча висит над домом, над моей душой, — произнесла с горечью тетушка.

— Не придумывай себе волнений. Береги здоровье, мать, жизнь и так коротка.

В этой браваде она видела желание скрыть душевную боль, обиду. Она подумала — может, сын и сам не знает причины, по которой Майсара вдруг изменилась. Может быть, она еще станет прежней, и Кудрат прав, что не торопит события? А может, напротив, стоит выяснить причину, чтобы сноха, в случае чего, не зашла слишком далеко?

— Сынок, — сказала она, — ты не обижайся на мать-старуху, но чудится мне иногда, что у твоей жены появился кто-то. Потому и стала она равнодушна к дому.

— Совсем спятила, — всплеснул руками Кудрат. — Кто она, твоя невестка? Председатель Совета. Всегда на виду. Не думаю, чтобы Майсара съела свой разум.

— А если все-таки окажется, что я права?

— Вот что, мать, — произнес он с укором, — вы с родителями Майсары поженили нас тогда, когда мы еще мало что понимали в любви. Кого теперь винить, если Майсара вдруг полюбила?!

— Но теперь ведь поздно уже новые семьи строить.

— Нам что, по сто лет?! — проворчал Кудрат.

— Неужели тебя это ничуть не трогает, сынок?

— Трогает, — на лице его отразилось страдание. — Но что я могу поделать?

— У меня впереди осталось немного, — сказала мать, — если печаль и дальше будет разъедать душу, умру!

— Поживи пока в Байсуне, — предложил Кудрат.

— Сколько это — «пока»? — вздохнула хола.

В глубоком молчании продолжили они путь.

Впереди показались огни Байсуна. С высоты известняковой гряды Аккутал, что опоясывает плато, на котором стоит город, с юго-запада, взору открылось море мерцающих огней — казалось, звезды рассыпались тут. А вокруг высились черные ломаные спины гор, словно бы на своих каменных плечах держащие огромный бархатно-черный свод неба.

— Красота какая! — воскликнула тетушка.

— Город, и этим все сказано, — заметил сын…

Тетушка Зебо любовалась огнями, а мыслями была в далекой юности. И она подумала, что зря уехала из Байсуна.

— Умру, похорони меня здесь, — сказала она Кудрату…

Узбек, если он дитя гор, как правило, — потомственный животновод и виноградарь; рожденный в степях — прекрасный знаток каракульских овец. Ну а тот, кто вырос в оазисе, в душе своей — хлопкороб, хотя по роду занятий может быть кем угодно — учителем, врачом, журналистом. Махмуд, можно сказать, урожденный хлопкороб. С тех пор как он помнит себя, хлопок, белоснежный и пушистый, всегда окружал его. Он возникал строчками бисера на полях весной, затем разливался изумрудным морем, простреленным желтыми и сиреневыми цветами, а осенью плыл по дорогам в прицепах и автомашинах, вздымался белыми бунтами на заготпунктах. О трудностях работы хлопкороба Махмуд знал не из рассказов, а по собственному опыту. Уже начиная где-то с пятого класса, школьники работали в страду на полях. Становясь старше, особенно в студенческие годы, где предстоящая профессия сама предполагала это, он познавал проблемы хлопкового поля, о которых иногда в аудитории, а чаще — на полевых станах Голодной степи, где проходили практику, возникали горячие споры. Потом, работая в газете и встречаясь с опытными хлопкоробами, Махмуд понял, что предметы многих споров студенческой поры были всего-навсего рассуждениями дилетантов, но вместе с тем кое-что в них было и насущным, требовавшим своего решения.