Год змеи - страница 62

Следующие шесть лет были, как один день, счастливые и изобильные. Тугаи изрядно расступились перед людьми, исчезли в них и звери. Колхоз имени Сталина, членом которого стал Тураб, обладал уже полутора сотней гектаров плодородной земли, выращивал хлопок и пшеницу, был на хорошем счету в районе, а у колхозников в домах — полная чаша. Что хлеба на дастархане, что скота в хлевах — всего вдоволь. Мужики стали забывать, когда чарыки носили, а женщины щеголяли в хан-атласах. В кишлаке открыли настоящую школу, до районного центра теперь можно было добраться по широкому тракту, не боясь заблудиться. А в тридцать девятом году Тураб ушел в армию, не успев и месяца пожить с молодой женой. Ушел на долгих семь лет…

Тишина… Так же тихо было в сорок пятом над полуразрушенным Кенингсбергом, остатки гарнизона которого после упорных боев сдались в плен, а советские солдаты, взявшие эту неприступную, как трубил на весь белый свет Геббельс, фашистскую твердыню, устраивались на отдых кто где. Взвод Муминова расположился в развалинах католического собора, под стенами которого похоронен знаменитый немецкий философ Кант. Ребята и он сам ходили смотреть его могилу. Но это уже было потом, на следующий день, а в ночь перед ним солдаты заснули крепким сном, вокруг было тихо-тихо, лишь изредка рев мотоцикла связников нарушал это спокойствие и чуть слышно, как сейчас шелест листвы чинары, доносился шум моря, убаюкивающий, точно колыбельная песня матери. Так и встретил Муминов Победу в этом городе, а до этого многое пришлось ему повидать и испытать.

Через полтора года после призыва он попал в Прибалтику, где народ встречал Красную Армию восторженно, с цветами, хлебом-солью, улыбкой на каждом лице и красными флагами. Там, на крутом берегу Даугавы, где стоял полк, Муминов с друзьями-пушкарями вступил в первый бой с немцами. Отступал до самого Ленинграда, получив осколок в ногу на Лужском рубеже. Когда вышел из госпиталя, что размещался в одной из школ Васильевского, расчет сержанта Муминова отражал вражеские атаки на дальних подступах города. Девятьсот дней блокады Муминов делил с ленинградцами невзгоды и печали, как и они был наполнен твердой верой в победу. Когда прорывали блокаду, он уже был младшим лейтенантом с орденом Славы III степени и двумя медалями «За отвагу», командовал взводом. К шраму от первого осколка прибавился еще один, крошечный, чуть повыше сердца. В партию вступил в сорок втором. А потом погнали фашистскую нечисть с советской земли. В Кенингсберге Муминов уже носил две звездочки на погонах. Лейтенант. В этом чине и демобилизовался.

Тишина. Что-то будет завтра?..

Муминов потушил свет и, не раздеваясь, прилег на диван. Свет потушил, чтобы дочь не волновалась, отчего это отец нынче долго не спит, чтобы не стояла, прислонившись к косяку двери, грустная из-за мужа, и не спрашивала, не нужно ли чая. Лунное серебро распласталось на полу квадратом немного перекошенного окна. Усилился ветерок. Откуда-то издалека доносился голос молодого петуха. Муминов пожалел сумасшедшую птицу, ведь ее с утра хозяин прирежет. Узбеки считают, что петух, голосящий не ко времени, приносит несчастье в дом и стараются побыстрее избавиться от него. Муминов лежал на спине, подложив под голову руку, а перед глазами вставали картины прошлого, вся прожитая жизнь, как на ладони, точно то, что было сорок, тридцать и двадцать лет назад, произошло только вчера, и даже не вчера, а только что…

Февраль сорок шестого и в этих краях выдался холодным. Поздней осенью он, демобилизованный офицер, сошел с поезда на станции Каракамыш. За плечами висел вещмешок, новая шинель сидела на нем ладно, из-под шапки, чуть сдвинутой набок, выбивались черные пряди волос. Поезд был скорым и на этой станции слегка притормаживал, всего на одну минуту, и снова начинал перестукивать колесами, учащая бег. Притормаживал ровно настолько, чтобы редкому пассажиру успеть соскочить с него. Муминова никто не встречал. В части знали, что ожидается очередная демобилизация, но когда именно, никто не мог сказать. Когда же наконец пришел приказ, столько дел свалилось на голову, что некогда было отбить телеграмму домой. «Ты, лейтенант, не сокрушайся, — успокаивали в дороге друзья-однополчане, с которыми он ехал, — так даже лучше, сюрпризом будешь. Марджанка твоя не ждет тебя, а ты в дом, как снег на голову, а?!»