Год змеи - страница 63

«Какая она стала, Марьям?» — думал он, слушая треп друзей. Он пытался вспомнить ее образ, но это ему удавалось с трудом. Все казалось, что она хрупкая, невысокая девушка, с двумя косичками, смуглая, с большими, как у всех женщин кишлака, руками. Конечно, время изменило ее, он это понимал, в войну и в кишлаке было несладко, натерпелись люди всякого, но какой она стала, представить не мог. И все-таки сердце ожидало встретить самое лучшее, то, с чем оно рассталось в тридцать девятом.

На перроне, если не считать дежурного с красным фонариком, никого не было. Тураб подошел к нему и поздоровался:

— Ассалом алейкум, ака! — Почудилось, что родной его язык зазвучал неестественно, коряво, точно бы он произнес чужие слова.

— Ваалейкум, земляк, с возращеньем, что ли? Поздравляю.

— Спасибо.

— Издалека?

— Из Восточной Пруссии.

— А сам откуда? — Дежурный не видел в темноте офицерские погоны и поэтому обращался к нему на ты.

— Да тут рядом, из Джидасая.

— Вот черт, надо бы тебе днем-то приехать, тут как раз арба оттуда была, добрался бы чин-чинарем.

— Как поезд вез, — развел руками Тураб, улыбнувшись. — Если б он был конем, подхлестнул камчой. Ничего, дойду. На войне-то вон куда добрался, а тут не так уж и далеко.

— Верно. Но переждал бы ночь, парень, говорят, в тугаях барс появился, жалко будет, если к нему на ужин попадешь.

— За предупреждение спасибо, — поблагодарил его Муминов и передвинул поближе к пряжке висевший на боку нож от немецкой винтовки — штык. — Я об этом барсе знаю, дай бог памяти, с тридцать третьего года, очень хотелось бы встретиться с ним, наконец.

Муминов вышел на привокзальную площадь, едва освещенную тусклыми лампочками. Снег был затянут тонким настом, видно, днем было солнечно, и он подтаял малость, а вечером мороз снова схватил, вот и скрипел под ногами, как если бы шла рота солдат в новых сапогах. Попетляв по улицам пристанционного поселка, который, кажется, совсем не изменился, Тураб вышел на неширокий, в одну колею арбы, джидасайский проселок, весь в колдобинах и рытвинах, с торчащими остатками пней от джиды. По обе стороны дороги сплошной стеной стоял камыш, небо было мутным, и звезды, редкие-редкие, казались застывшими. Было тихо, лишь изредка раздавался треск расколовшегося от мороза ствола дерева.

Муминов шагал широко, старался не думать о барсе и время от времени по армейской привычке растирал руками окоченевшие от холода щеки. А потом разошелся, да так, что пришлось не только шинель, но и верхние пуговицы мундира расстегнуть. Так и ввалился он в родной дом, потный, весь в пару, будто только из бани. Тут все спали, и он, тихонько приоткрыв дверь, гаркнул, как старшина в роте «па-а-ад-ё-ом!» Вспыхнула спичка, от нее зажглась коптилка — шайтан-чирак, пламя которой бросало на стены несуразные тени матери и сестренки, вскочивших первыми. Затем встала и Марьям, спавшая у дальней стены. Она стояла не шелохнувшись, словно бы испугавшись Муминова, а сестренка Айгуль повисла на шее и целовала его щеки, плакала и рассказывала о том, как жили они, как ждали с нетерпеньем. Встреча эта была такой же, как и тысячи подобных после войны: со слезами, радостными восклицаниями, расспросами невпопад. Марьям стояла, смущенная, как будто невольно стала свидетелем чужой радости. И когда мать напомнила ей, что это вернулся ее муж, она подошла к нему, опять-таки не зная, повиснуть ли на шее, как Айгуль, или просто поздороваться за руку. Не знал этого и Муминов, но в конце-концов нашел выход, слегка обнял жену и поцеловал в лоб. Отдал ей вещмешок, сказав, что ужасно проголодался и непрочь бы выпить чашку чая, хоть и поздно очень. Мать и жена бросились к айвану, где был устроен очаг, и развели огонь, а вещмешком занялась Айгуль…

На следующий день где-то к обеду Тураб прошелся по кишлаку, с грустью отметил, что он обезлюдел, многие дома обветшали. Встретившиеся ему люди были сплошь незнакомыми, они с любопытством смотрели вслед бравому офицеру, но спросить, кто он и чей сын, не решались. Когда уходил в армию, отец его Мумин-тога был дома, в сорок втором его взяли тоже, а уже в сорок третьем пришла похоронка.