Годовые кольца - страница 12
Новый парторг факультета, худенькая Надежда Семеновна, шла за нами по бороздам, силясь из последних сил исправить огрехи доброй сотни человек. Она металась по фронту одна-одинешенька, из гордости и скромности не зовя никого на помощь, и вскоре затерялась где-то позади, за березовыми куртинами.
В обед, у костра, изможденная, перемазанная грязью до очков и беретки, она выпила кружку чаю и весело сказала: — Святая правда — теория суха, теория одно, друзья мои, а древо жизни, а практика — другое. Жизнь бывает не так красива, зато она достоверна в своих противоречиях!
— О чем это Вы, Н. С.? — спросили мы, вытирая руки о ботву.
— Вот оно, подлинное, реальное стирание граней между городом и деревней! Так победим! — воскликнула она — Да еще и теорию обгоним, как предупреждал Маркс, увидите!
Присевший с нами циник-бригадир, измаявшийся от безделья, фыркнул и ушел в кусты, откуда прилетело крепкое матерное слово, не донесенное им до глубин перелеска…
Тут я вспомнил забавную историю и, пока трамвай бежал от Батенькова до Сакко, торопливо рассказал ее в умное барское ухо.
Три месяца спустя, в процессе этого реального стирания граней и слияния, нас, троих проштрафившихся студентов с трех факультетов, заслали на четверть в недальнее село Талановку. Это называлось педагогический десант. Мы закрывали брешь на фронте знаний в битве за всеобщее среднее образование.
Брешь образовалась после того, как три молодых педагога сходили на свадьбу из Талановки в Березовку и замерзли, пьяненькие, на обратном пути в чистом поле. (Извините меня, но это же не я повторяюсь.)
Мы вселились в казенную избушку, закрыли ставни и стали, ну вот, опять, пить водку, чтобы основательно познакомиться. И вскоре клялись друг другу, что на мороз ни ногой, а на двор — все вместе, как три поросенка. В сумерки к нам постучалась местная девушка, с большими металлическими пуговицами вместо глаз, с чесучовыми ногами, но, в ансамбле, даже хорошенькая.
Она сказала, что дружила с замерзшим математиком, и спросила, кто из нас новый математик.
— Я — ответил Миронович.
— Понятно, — пригляделась девушка, — я Катя.
И обыкновенно села рядом с ним, доставая из карманов шкалик и пачку вафель. Мы испугались: не слишком ли она простая. Но оказалось, что она знала приличия и разделяла их, говорила по-человечески и ушла рано и, уже конечно, против нашей воли. Сказала на прощание: — Приду в среду. — Посмотрела на нас, наморщила нос и поправилась: — Завтра.
Утром мы здорово болели и утешались тем, что до выхода на работу еще целый день. Но последние рублишки были пропиты.
И тут к нам пришла старушка. У нее был самый несчастный вид. Сегодня я мог бы заметить, что спину она тем утром согнула так изощренно, как может не всякий цветущий мужчина. Но что мы в этом тогда понимали, в согнутых спинах!
— Мы с дедом старые старики, а вы молодые, сильные, — горько сказала она, — а покушать вам нечего и полечиться не на что. (Или мы ставни не закрывали?) А нам опоздали дрова привезти, сильно опоздали, совхоз наш. А колоть, этим совхозом, некому.
Помогайте, деточки? Дадим по пятерочке, обед вам соберем — деревенский.
— Главное, нам чаю крепкого и сала. Сало есть копченое? — спросил Миронович. — И чаю, чаю крепкого!
— Уж это мы найдем, — ответила она, — этого найдется.
Как увидели мы эту несметную кучу березовых чурок — попятились. Мало что головы трещат с перепою, так и дрова никто из нас в жизни не колол. Переглянулись — ну, точно: никто.
— Вот поле для благородной потехи! — попытался пошутить историк Пахомов, но шутка не прошла, и Пахомов «прослезился».
Началась потеха. Через полчаса руки наши были в мозолях и открытых ранах. Поленница прирастала медленно, поленья получались такие разные, что не желали укладываться стройными слоями. Среди них было немало окровавленных. Историк Пахомов, разоблачась до майки и дымясь, как некий джинн, заметил Мироновичу, что нашу поленницу можно назвать Стеной Плача. Миронович неожиданно согласился.
Но что значит Бог молодости — мы дышали морозным воздухом, алкоголь выпотевал из нас, и к обеду мы уже смеялись и нарочито, с наслаждением, покрикивали друг на друга от полноты души и легких. Бабушке не нравилось, что мы кричим, и она повторяла: