Годовые кольца - страница 13
— Ши-ши, а кричать не надо, ши-ши, не надо!
Ей почему-то очень не хотелось, чтоб односельчане обратили внимание на торжество практики — вернее сказать, на наше торжество над практикой. Однако земляки-соседи и без того сразу обратили: из окна соседней избы смотрело задумчивое лицо пожилой женщины с красной пиалой в руках, а на заборе повисла пара летучих филиппков. Они громким шепотом сообщались: вот болваны-то безрукие, ничего не умеют. Может, ногу себе отрубят или руку? Подождем, позырим.
А хозяйка бегала по двору правильными кругами, как курица с отрубленной головой, и сладким голосом припевала: — Молоденькие, хорошенькие, сильные! Им все нипочем! Эх, идет дело!
Хозяин, тощенький бритый старичок, стоял на крыльце в огромных тулупе и валенках, его головушка вместе с шапкой тонули в водовороте гигантского воротника. Он ничего не говорил, кроме одобрительных междометий, и младенчески сосал трубку. Но глядел живо, зорко — «оттягивался».
В первый наш перекур, когда чурки уполовинились, хозяйка, как бы забывшись, проговорила мужу: — А ведь отдадим пятнадцать червонцев — что останется?
— У! — ответил хозяин.
— Пять червонцев останется до пензии, — сказала она, — но уговор дороже денег. Как хлопцев обидишь? Глянь, как уработались!
— Э! — согласился дедушка.
Во второй перекур, когда осталась четверть чурок, хозяйка спросила:
— Образованные, выучились или доучиваетесь?
— Доучиваемся, — ответили мы.
— Выучитесь — в большие люди, наверное, выйдете. Вот у меня сын…
Дедушка выронил трубку и протрубил: — У! У!
— …У меня сын в Москве работает. Выучился и работает. Я его по телевизору высматриваю, когда новости.
— Плохо дело, не показывают?
— Плоховато. Всего два раза мелечком показали — идет на работу в свое министерство. Штиблеты блестят. Занятой!
— Понятно, — торопливо закивал добросердечный Пахомов, — помогает вам?
— Помогает, помогает сынок, — затарахтела бабушка, — деньги присылает, карамель, чай индийский!
— Чай индийский!? — пропели в терцию Пахомов с Мироновичем.
— Кака карамель? Каки деньги? — отчетливо выговорил дед, — Вот е. на та мать!
— Понятно, понятно, — поддержали мы разговор.
И тут я брякнул: — Не надо денег! Покормите — и ладно.
— «Не надо», — повторили мои товарищи, зверски косясь на меня, — мы благородные!
Бабушка очень быстро сказала: — Картошечкой завалю.
И убежала в избу, а дедушка поднял трубку и сказал: — У!
Нас накормили вареной картошкой с кислыми огурцами и напоили деревенским чаем, тем, что заваривается из семи крупиц раз в неделю и разбавляется, разбавляется кипятком. Похоже, мы угадали на конец такой недели.
Негромкие намеки на то, что сигареты у нас на исходе, не проходили — бабушка, как назло, в этот момент повышала радостный свой голос.
— Заглушает, словно мы «Голос Америки», — прошептал Миронович и дернул меня за рукав.
На окне кухни стояла тарелка под рушником, облитая солнцем. Хозяйка будто бы и протягивала к ней руки; но как-то отвлекала эти руки в последний миг не вовремя сползающая шаль, пушистая, своенравная, как живая коза. Дед кряхтом и даже смелым пальцем пытался указать ей на такое упущение, но зря старался.
Когда мы уходили, Пахомов, улуча секунду, молниеносно приподнял край рушника и громко закашлял.
— Пройди-пройди, картошечка, — сказала бабушка и похлопала его по спине.
Мороз, солнце, большак, искрящийся стеклянный навоз. Мы возвращались домой накрахмаленные, на ходу заедая снегом кислый привкус во рту.
— Что там было в тарелке? Сало?
— Сало, сало, — ответил Пахомов, — копченое сало пополам с мясом!
— Интереснее всего, — сказал Миронович, — такая задачка: и в какой же это миг она решила, что нас можно и салом обнести?
Вечером мы пожаловались Кате.
— Знаю их, Игнатьевых, все их знают. Жлобы трубецкие! С ними никто не связывается сто лет в обед. Вы, свеженькие, чудом подвернулись. Да только одни они такие? — сказала Катя. — Сынок в Асиновской тюрьме сидит, сало ему берегут… (серьезно, строго) А кто вам виноват? Надо было деньги вперед брать, не царское время. Деревня — одна видимость, что деревня… (и, не удержавшись, захохотала) Засмеют вас теперь учащиеся!