Гоголь - страница 3
капиталистической промышленностью». Подобные жесткие социологические определения встречаются в книге весьма часто. Широкое распространение в гоголеведении получила мысль Андрея Белого о том, что каждый последующий помещик, с которым встречается Чичиков, «более мертв, чем предыдущий». По сути, аналогичную идею высказывает и Воронский (ссылаясь, правда, на С. П. Шевырева, заметившего, что расположение персонажей в «Мертвых душах» отнюдь не случайно и не механистично): «Герои все более делаются мертвыми душами, чтобы потом почти совсем окаменеть в Плюшкине».
У Переверзева Воронский, помимо общего социологического подхода, берет поэтическую генеалогию гоголевских типов: «В Манилове узнается Шпонька, Подколесин; в Ноздреве — Чартокуцкий, Кочкарев, Пирогов, Хлестаков; в Собакевиче — Сторченко, Довгочхун, Яичница, городничий…» Необходимо, однако, помнить: книги А. Белого и В. Ф. Переверзева являются научными исследованиями, а «Гоголь» Воронского — жизнеописание, адресованное широкому кругу читателей; заимствуя у своих предшественников отдельные моменты и наблюдения, автор стремится воссоздать живой облик Гоголя как человека и писателя. Художественные произведения интересуют биографа в первую очередь в той мере, в какой они отражают личность творца.
В основе концепции Воронского достаточно традиционная схема «двух Гоголей», но развивает он ее вполне оригинально. Еще П. А. Кулиш задавался вопросами о двойственной природе натуры Гоголя — в связи с его письмом матери от 1829 года, в котором он начертал свой портрет в следующих словах: «Часто я думаю о себе, зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку, зачем Он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения». По Воронскому, существовало два Гоголя, «два исконных врага друг другу в одном человеке, даже в подростке, в юноше»: один — нежинский обыватель, готовый, где нужно, поклониться и польстить; другой — вдохновенный художник, творец и гражданин, осознавший ничтожное самодовольство существователей. «И чем низменнее окружающая жизнь существователей и чем выше полеты и запросы духа, тем сильнее раздвоение между Гоголем, миргородским барчуком-крепостником и Гоголем, познавшим цену тогдашней действительности». Следуя этой схеме, Воронский подробно говорит обо всех «неприятных» чертах личности Гоголя и «неприглядных» фактах его биографии. Гоголь-помещик женит слугу Якима на крепостной, чтобы у сестер в Петербурге была горничная (факт, многих приводивший в смущение); Гоголь-историк ищет протекции, получает место окольными путями и т. д. Иногда автор книги «оправдывает» Гоголя, например тем, что в ту пору кафедры раздавались легко и их занимали далеко не самые достойные, однако в целом ему порою не хватает, говоря словами П. В. Анненкова, «доверенности к благодатной природе своего героя».
Гоголь у Воронского обладает как бы «двойным зрением», позволявшим ему, с одной стороны, с поразительной остротой видеть «вещественность мира», а с другой — прозревать духовный рост человека: «По своим природным дарованиям Гоголь должен был оставить произведения, в которых „вещественность“ Гомера находила бы вполне органическое и цельное сочетание с высоким и суровым духом Данте». Но с выводом, сделанным Воронским из этого в общем верного наблюдения, трудно согласиться: в Гоголе-де пропал гениальный народный художник — по причине мрачной, отравленной общественной атмосферы, в которой тот жил.
Наличие пропасти между духовным и «вещественным» у Гоголя порождает две противоречащие друг другу стороны его художественного мира — «милую чувственность» полнокровной жизни и «смертное очарование» нежити. И если в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» победу одерживает первое, то в «Вии» — второе. Последнюю повесть Воронский считает автобиографической и переломной в творчестве Гоголя; ее анализ — одно из наиболее удачных мест в книге. В этой теории двойственности можно уловить влияние символистской критики. Так, по Воронскому, у Гоголя «низкая вещественность мира совмещается с горними полетами духа: ведь человек — это чорт и ангел, роза и жаба, колдун и святой». Нельзя не заметить сходство данной сентенции с аналогичными высказываниями Д. С. Мережковского и В. В. Розанова — авторов, с которыми в других случаях Воронский вступает в полемику. Не исключено, что он, прекрасно знавший эмигрантскую литературу (в свое время реферировал ее для Ленина), был знаком и с новейшими русскими зарубежными исследованиями о Гоголе, в частности с книгой К. Мочульского «Духовный путь Гоголя» (Париж, 1934). Во всяком случае, переклички с Мочульским достаточно отчетливы: например, оба автора, указывая на загадочность личности Гоголя и крайнюю поляризацию в ней духовного и материального начал, ссылаются при этом на одни и те же высказывания С. Т. Аксакова, видевшего в Гоголе «не человека», «добычу сатанинской гордости» и одновременно «святого».