Гоголь - страница 4

Принцип двойственности, коренящийся в особенностях натуры Гоголя («Двуликий Янус» русской литературы. Одно лицо у него вполне земное. Другое — аскетическое, «не от мира сего»), распространяется автором книги на весь гоголевский мир, где двойственны пейзаж, сюжет, язык, сама Русь. Особенно значимым представляется суждение о двойной природе персонажей: «Они погрязли в пошлом существовании, в стяжательстве, но в них брезжит нечто обнадеживающее, некий намек на духовное возрождение». Здесь Воронским уловлена крайне важная, типично «гоголевская» мысль о возможности такого возрождения для каждого человека. При этом он, как и К. Мочульский, обращает внимание на исключительно ранний интерес Гоголя к духовным проблемам, подтверждением чему может служить повесть «Портрет», в которой художник оставляет мир и становится монахом. «Портрет» Воронский считает пророческим произведением: «В нем уже приоткрывается трагическая судьба Гоголя, его будущая борьба за „высшее озарение“, за аскетизм». (Справедливости ради заметим, что автобиографическое значение повести отмечал еще Н. А. Котляревский. Данное наблюдение можно подкрепить одним эпизодом биографии Гоголя, оставшимся неизвестным исследователям: летом 1845 года писатель действительно имел намерение оставить литературное поприще и поступить в монастырь.) Однако окончательный вывод достаточно традиционен: Гоголь «убил в себе художника во имя аскета-проповедника».

Касается Воронский и вопроса о влиянии Гоголя на дальнейший ход русской литературы: «„Переписка с друзьями“, дуализм, проповедь нравственного самоусовершенствования во многом определили христианство Достоевского, проповедничество Толстого… От Гоголя идет чувство неблагополучия, катастрофы, страх перед революционным пролетариатом у Розанова, Мережковского, Андрея Белого, Блока, Сологуба».

Появление «Гоголя» стало бы заметным явлением советского литературоведения. Созданная в жанре беллетризованной биографии, соединяющая легкость и изящество стиля с глубиной постижения художественного мира Гоголя, книга Воронского, вне всякого сомнения, имела бы успех у читателей.

Конечно, за время, прошедшее после ее написания, было открыто немало фактов и материалов, заставляющих по-новому осмыслить многие моменты биографии и творчества Гоголя.

Иногда автор без должной критической оценки относится к свидетельствам современников писателя, например к воспоминаниям Ф. В. Булгарина о службе писателя в III отделении, — «факт», ныне отвергнутый большинством исследователей, но удачно вписывающийся в концепцию «двух Гоголей». Порой Воронскому не хватает подлинного историзма и эстетического чутья в трактовке гоголевских произведений. Сегодня мы никак не можем принять его утверждений о том, что «Тарас Бульба» испорчен юдофобством и православием и что «вторая, более поздняя редакция ухудшила повесть». Не проявляет он и должного такта, касаясь столь непростого и деликатного вопроса, как отношения Гоголя с женщинами, или пытаясь использовать методы психоанализа для объяснения причин его смерти. Не удалось Воронскому избежать и упрощенного, вульгарно-социологического подхода в общей оценке миросозерцания Гоголя. В характеристике писателя как «реакционного утописта» и других подобных формулировках явственно ощущается дух литературоведения 1930-х годов. Поверхностно истолкованы и взаимоотношения Гоголя с людьми из его ближайшего окружения, в частности с ржевским протоиереем Матфеем Константиновским (к тому же ошибочно именуемым «Константинопольским»). Перечисленные неудачи были как бы запрограммированы мировоззрением автора и требованиями надзирающих за тогдашним литературным процессом. Тем ценнее несомненные достоинства книги. Здесь, несмотря ни на какие препятствия, отразилась личность гениального русского писателя. А великое ничем не может быть умалено.

Владимир ВОРОПАЕВ