Голд, или Не хуже золота - страница 59

— Боюсь, нисколько.

— Нисколько?

— Только расходные. До тысячи долларов в день.

Голд в жизни еще не был так близок к тому, чтобы запеть йодлем.

— Кажется, это куча денег, — заметил он с рассудительной объективностью.

— Раньше было больше, — в голосе Ральфа слышалось сочувствие и стыд. Он чуть понизил голос продолжая: — Конечно, ты всегда можешь представить липовый отчет и может быть оставить что-нибудь для себя. Если меня кто-нибудь подслушивает, то я делаю это предложение только в качестве шутки. Но не говори Андреа. У нее глаз острый, как у коршуна, когда дело касается денег правительства. Верно, Андреа? Есть такие президентские комиссии, которые существуют вечно.

Тысяча долларов в день вечно представлялась Голду совсем неплохим вознаграждением.

Статью Голда опубликовали в Бюллетене Конгресса после зачтения ее в Конгрессе представителем от Луизианы, о котором Голд никогда не слышал. На следующее утро Голд был удивлен, когда, открыв номер Таймс, снова обнаружил там свою статью, но под другим заголовком и с пояснительным текстом.

Из Нью-Йорк Таймс пришел еще один чек на сто двадцать пять долларов. Больше всего на свете, как это чувствовал Голд, он любил получать деньги по почте, он редко бывал несчастлив в такие дни. Пребывая в жизнерадостном настроении, он прикидывал, придет ли от Либермана еще одно письмо в газету.

ЛИБЕРМАН со дня их последнего с Голдом ланча набрал еще веса и жирных пятен и потерял еще несколько пучков своих морковного цвета волос.

— Ты читал мою вещь в Таймс? — спросил он.

— Какую вещь?

— Мое письмо. Оно не оставляет камня на камне от твоей статьи, — ответил Либерман. Столики в ресторанчике были маленькими и тесными. — Я вижу, ты и не пытался мне возражать. У меня был заготовлен сокрушительный ответ для тебя и для всего вашего трусливого восточного либерального истэблишмента.

— Опубликуй его в своем журнале, — сказал Помрой.

— Мой журнал никто не читает, — сказал Либерман, внезапно упав духом.

— Вставь его в свою следующую автобиографию, — сказал Голд. — Может быть, к тому времени я буду известной фигурой в правительстве.

Во взгляде Либермана было что-то родственное ненависти.

— Сколько человек в этой комиссии?

— Восемь, — сказал Голд. На самом деле их было двадцать пять.

— Я хочу, чтобы ты знал, — сказал Либерман с крахмальной, протокольной любезностью, неаккуратно жуя свой чизбургер, — что я буду в оппозиции к тебе. Я буду писать сокрушительные статьи и редакторские колонки в моем журнале.

— Твой журнал никто не читает, — напомнил ему Голд.

— У меня есть друзья в Вашингтоне.

— Нет у тебя друзей, — сказал Помрой.

— Там есть люди, которые знают, что я собой представляю.

— Вот поэтому-то у тебя и нет друзей, — сказал Голд, как всегда наслаждаясь тем, что Либерман испытывает мучительную зависть и обиду, которые не может скрыть.

Наступила очередь врать Либермана.

— Откровенно говоря, я бы просто не польстился на такую работу, — сказал он, злорадно фыркнув, отчего на рукава и лацканы шерстяного пиджака полетели кусочки пережеванного мяса и плавленого сыра чеддер. Он принялся втирать их в ткань большим пальцем. Потом облизнул его. — Разве что мне предложили бы стать председателем этой Комиссии, писать отчеты и иметь прямой доступ к президенту в любое время, когда я сочту нужным. Я тебе разрешаю сказать об этом Ральфу.

— Ральф будет безутешен, — сказал Голд.

— Но я хочу услышать аргументы.

— На улицах будут танцы.

Помрой, как всегда пессимистично-мрачный, осторожно, словно лекарство, пригубливал с ложечки неприправленный йогурт и взирал на Либермана, как человек, вынашивающий тайную обиду.