Голова в облаках - страница 28

стр.

— Караул! Разбой! Спасите!.. Да что же ты, тварь такая… Ой-ёой-ёой!

А в сторону колхозной уткофермы удалялся топот, угадывались две человеческие фигуры. А топот почему-то был одного человека.

Монах оттащил за ошейник разгоряченную Дамку и услышал отдаленный крик:

— Стой, стрелять буду! — Это приказывал Федя-Вася.

Подошел запыхавшийся Чернов, увидел сидящего на траве Лапкина.

— Кого тут убивают, тебя, что ли?

— Убери волкодава, дядя, убери скорее, дедушка! — Лапкин, сидя, пятился к машине. — Мы же так только, шутейно. Убери зверя!

Монах подтянул за ошейник овчарку к ноге, презрительно бросил:

— Вставай, басурман. И не дрожи. Умел пакостить, умей и отвечать.

Лапкин опасливо поднялся.

— Мы отведать хотели, дедушка… Мы маненько. Дядя Степан Бугорков подбил, я не хотел. Вот ей-богу!

— Тьфу! — Монах презрительно плюнул ему под ноги и увидел, что Лапкин стоит босиком и что-то делает руками сзади. — Повернись спиной!

— Не надо, дедушка, я больше не буду, ей-богу!

— Внучек нашелся. Повернись, говорю!

Лапкин со стыдливой церемонностью повернулся, и Монах, грешник, не удержался от смеха, а медлительный Чернов покачал головой: Лапкин старался прикрыть одной рукой белые ягодицы, а другой подбирал свисающие длинные лоскутья — от штанов сзади осталась только опушка, стянутая ремнем.

— Молодец Дамка! — похвалил Монах. — Таких стервецов душить надо без разговору.

Чернов не одобрял такой крайности, но и не осуждал Монаха: где нет строгости, там и твердого порядка не добьешься. Положим, одной строгостью порядка тоже не наведешь, сознательность должна быть, но опять же сознательностью без строгости ничего не сделаешь. Она, сознательность-то, у каждого своя, а строгость Монаха, как закон, одна для всех.

Бесшумной тенью появился в сопровождении маленького Феди-Васи квадратный Бугорков, тоже, как и Лапкин, босой. Вот почему не слышно было второго топота. Этот, если в сапогах, бухал бы на всю ивановскую округу.

— Еще один, стало быть, — сказал Монах. — Пошли тогда ближе к свету.

— Одноделец будет, — сказал Федя-Вася. — А одноделец, он кто? Сообщник преступника. А сообщник кто? Такой же преступник. А ну оба — шагом марш к «Лукерье»!

— Я на стреме стоял только, — пробурчал Бугорков, мелко ступая босыми ногами: мокрая от росы трава была прохладной. — Степка, сопляк, меня подбил, ити его мамушку.

— Врет, ей-богу, врет! Он первый: давай, говорит, закуску сорганизуем.

— Ну и что? Я про закусь в общем сказал, а ты сразу к этой рыбе обратился. Может, я огурцов хотел на закусь. Рыбу-то, ее варить еще надо, жарить, а огурцы режь и ешь. А можно кусать не резамши.

— Ку-усать! А ножик кто мне точил? Для огурцов, да?

Они вышли к кафе «Лукерья», встали под лампочкой у раздаточного окна, и Федя-Вася достал болтавшуюся у колен планшетку, раскрыл ее, не торопясь, стал раскладывать на прилавке вооружение: папку для протоколов, двуствольную самописку, очки.

Тут все было ясно. Мужики хотели взять себе долю от общей добычи (они считали ее общей, поскольку помогали засовывать голову в цистерну), но не учли, что она умеет защищаться. Едва Лапкин с ножом прикоснулся к ней, его током отбросило в сторону метра на два. А может, от неожиданности сам отскочил. Он хотел бежать, но упал и не мог подняться, даже крикнуть не мог.

— Как это не мог, когда заорал, будто тебя режут.

— Это я потом, когда собака схватила.

— А собака-то как узнала? Мы же на цыпочках подкрадывались, босиком, тихохонько.

— Хватит пререкаться, — приказал Федя-Вася. — Нас дело ждет, а не пустое говоренье. Какое дело? Во-первых, составим подробный протокол…

Монах усмехнулся:

— И тут бумаги. Ты что, не видишь, что это сволочи?!

— Извините, гражданин Шишов, но определять — дело не наше.

— Как не наше, когда они разбойничают!

— Что же, по-вашему, делать?

— Расстрелять! — И для убедительности взломил двустволку, вставил патрон в правый ствол. — Обоих поставим у дамбы, хоронить не надо, место глубокое.

— Можно, — понял его Чернов. — И знать никто не узнает. Чего с ними, с пьяницами…

Лапкин с Бугорковым заполошио переглянулись: этот Монах, говорят, пощады не знает, на расправу скор, не зря его все боятся. И уже хотели бухнуться в ноги, да помешал прямодушный Федя-Вася: