Голубая Елань - страница 10

стр.

— Чего выписаться?

— Я говорю, выписаться, может, тебе из этих, самых, как их — комсомольцев?

— Мама!

— Ну, да ты не сердись, Ваня! Бог с тобой. Живи, как знаешь. Тебе виднее. Хлопотно только, вижу я. А жалованья — никакого. Алешка Янов на жаловании вон, а ты все так, все за спасибо.

— За что же мне платить?

— А как же? Раз комсомолец — с тебя всякий спрос. К кому же народ пойдет? Афоня Чирочек и то, как-то слышу, кричит: — «Ванька Тимофеев да Сыроварова власть заимели. Чего председатель смотрит!» — Это он за огород кумы Варвары сердится… За то, что ты заявление-то писал. Ты уж, Ваня, шибко на досаду-то к людям не лезь!

— Мам! Я знаю… А ты бы ложилась спать. Устала, поди. Сама опять пол мыла?

— Начала сама, да тут Фрося прибежала за скалкой, так помогла. Мигом вымыла. Девка вихорь! — добрые глаза Орины лукаво посмотрели на сына. Но Ваня будто ничего не заметил.

— Ложись, мама. Я сам тут уберу.

Мать ушла не сразу. Она нашла себе дело, чтоб еще несколько минут побыть с сыном. Вымела шесточек, хотя на нем не было ни единой соринки, перебрала ухваты, заглянула в квашню, поправила над полкой занавесочку. Больше делать было нечего. Она легла.

— Не сиди долго. Керосин последний, да и утро скоро.

— Не буду, мама, — пообещал сын и, прихлебывая молоко, взял книгу, чтоб полистать, искоса заглядывая в нее, потом, незаметно для себя, углубился в чтение да так и просидел до утра.

Луна скрылась. Брезжил рассвет. Лампа догорала. Но все еще жили далекие милые образы:

Умру ли я, живу ли я…
Все ж мошка я счастливая…

Ваня дунул в стекло и захлопнул книгу.

5

Уснуть Стянька не могла. В горнице стояла невыносимая духота. Стянька открыла створку.

Под редкими порывами ветерка легко вздрагивали темные кусты, но в горнице было все так же глухо и тоскливо. Забрезжил рассвет. Игравшие всю ночь зарницы поблекли. В кустах завозилась птичка, задорно зацинькала и вдруг оборвала, будто испуганная неожиданной догадкой: «А не рано ли?». И в самом деле, вдруг снова быстро начало темнеть. Кусты залепетали. Ветер забежал в горницу. Хлопнула створка. Стянька глянула в окно и увидела, как на востоке из-за домов поднимается черная туча, завивая края и гася бледные предрассветные звезды. Ветер приклонял кусты. Молнии хлестали вкривь и вкось. Гром раскатами то наплывал, то уходил в жуткой темноте, следующей за багряно-сизыми вспышками молнии.

— Господи исусе, — суетилась разбуженная грозой Пелагея. — Вьюшку, Стянька, закрой. Вьюшку!

Не успела Стянька закрыть трубу, как после особенно ослепительной молнии где-то, почти над самой крышей, ударило коротко, как выстрел. И в наступившей затем тревожной тишине Стянька услышала, как совсем близко, стеной идет упругий дождь. Через минуту он вступил в сад, ровный и щедрый. Запахло смоченной землей.

Теперь сверкало и гремело где-то в стороне. Пелагея возилась у печи. А Стяньке вставать не хотелось: все равно теперь рано к отцу не уйти.

Под ровный шелест дождя она задремала. Разбудил скрип ворот. Стянька прыгнула к окну и обомлела.

На двор въезжал отец.

«Проспала! — была первая мысль. — Что теперь будет?». Но вспомнила, что был дождь, и успокоилась: «Сыро пахать».

Мать вышла во двор. Что-то спросила. Ответ отца был краток и непонятен, но голос его Стяньке показался особенным.

«Сердитый, — решила она. — Ну, попадет. И чего мама не разбудила!».

Накинув юбку, Стянька выскочила на крыльцо. В глаза ударило солнце.

— Отпахались, дочка, — у Степана криво топорщились мокрые усы, а руки, которые он не знал куда девать, казались еще длиннее.

— Ой! Што так, тятенька?

— Гнедко заболел…

То, что лошадь перемогается, можно было заметить, когда Степан, поднявшись до света, водил коней поить на «копанец», в Спирино болото. Гнедко пить не стал.

— А, тебе еще вода не по вкусу, — вспылил Степан и, — что с ним было редко, — выругался.

— Губа толще — брюхо тоньше. Айда так, — повернул он вторую лошадь, на которой сидел, и, натягивая повод, поехал к стану.

Не успел запрячь — налетел ветер. Забрызгал редкий дождь, но скоро перестал. Степан принялся за работу. Первое время кони шли дружно, но скоро Гнедко стал останавливаться. Степан подбодрил его кнутом. Конь пошел, но дышал часто, с храпом.