Голубая Елань - страница 9

— Ха-ха!

Бросились застоинцы в бор. Гонцов в первую же неделю натаскал бревен на целый дом.

«Ха! Вот и у Кости домишко будет не хуже важенинских», — радовался он.

Но приехал из Таловки комиссар с кожаной «рукавицей» у пояса и строго-настрого приказал:

— Власть — трудящимся. Без эксплуататоров. Лес — народное достояние. Прошу в моем присутствии выбрать лесного сторожа. А кто самовольно рубил — к ответу.

Пришлось ездить, хлопотать… И хотя добился Гонцов в уземотделе ордера на «строевую древесину», все это его не радовало. Жизнь пошла путаная, как заячий след: «Куда ступить?».

Война, приметами которой были вдовьи слезы, нищие ребятишки да калеки, перестала быть войной в тридевятом царстве, в тридесятом государстве: в Пруссии да в Галиции. Она надвигалась. Называли знакомые места: Уфа, Пермь, Екатеринбург. Война подходила к Застойному. В Важенинском краю у Афони Чирочка колчаковская солдатня горланила песни, пугала большевиками… Но того, кто кормил окопную вошь, не запугаешь. В сограх собиралась «зеленая армия». И, как только из Застойного бежал последний казачий разъезд, а по инициативе Гонцова на церквушке ударили во все колокола, как только что-то запылило вдали, — первыми вошли в село Семен Тимофеев, Максим Базанов, Степан Грохов и еще с полсотни веселых оборванцев, пропахших хвойным дымком и багульником Голубой Елани — ме́ста столь же жуткого, сколь и привольного.

Вечером пришли красные. Снова приехал из Таловки человек. Он объявил, что отныне и навсегда будет советская власть, а потом «мировая революция».

Был выбран первый председатель, Максим Базанов. Ставил он на бумажки, исписанные размашистой скорописью Семена Тимофеева (именуемого не писарем, а секретарем), печать с серпом и молотом да три буквы своей фамилии «Баз», так как больше грамоте не разумел. Жизнь покатилась своим чередом. Из Таловки наезжали редко. Застоинцы же радовались, что власть установилась крепкая, никто их не тревожит.

— Жить можно, — облегченно вздохнул Гонцов и подыскал по дешевке плотников — рубить новый дом для сына — Кости.

Братья Важенины налегли на посев.

«Не уступлю», решил Гонцов и тоже стал арендовать у бедноты земельные участки. И по-прежнему безлошадная голь пошла по срокам в кулацкую кабалу. Но это только казалось, что все идет по-прежнему. Кое у кого все чаще рождалась мысль: «Буржуя покончили. Дойдет и ваш черед, живоглоты проклятые!».

…Тихонько три раза стукнул Ваня в оконную раму. Сразу, будто кто ждал этого сигнала, за темным стеклом раздался голос:

— Кто там?

Все так же тихо, словно боясь нарушить покой летней ночи, Ваня ответил:

— Мам, открой. Это я…

В избе пахло сырым чистым полом и пряным разнотравьем. Ванина мать — тетка Орина, как ее звали все в Застойном, — была женщиной пожилой, с сухоньким морщинистым лицом, седыми волосами, но ее молодили большие серые глаза и постоянная добродушная улыбка. Орина слыла на селе знахаркой. Она знала, где какие растут травы, какую они утоляют боль. Пучки порезной, болиголова, купавки, земляного ладана, адамовой головы, донника и многих других трав висели повсюду. Сегодня их запах был особенно резок и прян.

— Что так поздно, сынок? — участливо спросила Орина.

— Пешком шел.

— Что же, на станции наших никого не было?

— Никого.

Орина вздохнула, помогла сыну снять тяжелую сумку.

— Тяжесть какую нес… книги опять?

— Книги, мама, — ответил Ваня, — интересные все.

— Ну уж, у тебя интересные все. Тятенька родимый. Есть-то хочешь?

— Хочу.

— Погоди, огня вздую.

Через минуту на столе, рядом с маленькой керосиновой лампочкой, стояла кринка с молоком и на сковородке лежал кусок морковного пирога.

— Засох, поди? Весь день в печке.

Ваня вымыл руки, сполоснул лицо и, утираясь, участливо спросил:

— Сама-то ела?

— Ела, ела. Все ешь. Мне не оставляй.

Ваня сел за стол, а мать встала к шесточку и, подперев голову рукой, не спускала с сына глаз. Все в ней дышало любовью. Всякое движение сына, как в зеркале, отражалось на ее лице. Улыбался он — радость так и брызгала из ее глаз, задумывался — и волна беспокойства пробегала по ее лицу.

— Может, выписаться тебе, сынок?! — вдруг робко спросила мать.