Голубой трамвай - страница 24
Он помолчал еще. Потом сказал:
– Пошли!
И компания побрела к выходу, пригнувшись и обступив Мэй, чтобы не было шума.
Вэн сидел с ней в углу и наблюдал, как Топ пристает к обитателям людярни, предлагая помощь. Длилось это уже, наверно, часа полтора (впрочем, время-то в Клетовнике было отдельно от людей), и пока ничего, кроме пинков, буцов и чуров, Топ не получал.
– За нас отдувается, – вздыхал Вэн.
Мэй стреляла в него этими своими взглядами (Вэн не понимал, что они значат). Мрачная мина проступала сквозь ее грим, как чернила. Вэна так и подмывало спросить, что она почувствовала, когда контактнула дверь, но он помнил предостережение Докса и не лез.
Лимитаторы были здесь далеко не у всех. Редкие их обладатели или утащились куда-то, или не хотели видеть Топа, или просто дрались, как буцы. На Топа было жалко смотреть.
Вначале Вэн думал только о том, чтобы их никто не заметил. Он загородил Мэй, но та сказала «убери задницу», и пришлось убрать. Постепенно ему стало казаться, что они слились с облезлой стеной, и если не шевелиться – никто их не заметит.
Но не шевелиться было трудно.
– Смотри! – какие-то девчушки подкатились к ним, как колобки, и одна из них ткнула пальцем в Мэй. – Ты кто?
Глаза у нее таращились, как у мопса, губы дрожали в улыбке.
Мэй отвернулась, и Вэн сказал девчушке:
– Привет!
Девчушка не ответила и подкатилась к Мэй с другой стороны:
– А ты чего такой смешной?
– Она девочка, – сказал Вэн. Но колобки кинули в него снисходительные взгляды – мол, что ты понимаешь в девочках, – и обступили Мэй:
– А это ты весь намазюканный, да? А чего это ты такой намазюканный? А волосики чего такие? А ты их в борще моешь, да?.. Поиграй с нами! – дергали они ее за панталоны.
Мэй вжалась в стену. Потом бросилась куда-то, пробежала два метра и застыла.
– Не буду я с ними играть, – процедила она, когда Вэн заглянул ей в глаза.
– Может, чуть-чуть…
– Уйди! Ненавижу эти тряпки… и эту, блин, долбаную краску на фэйсе, и волосы… Ну отстаньте же от меня-а-а, – взвыла она, как волк на луну.
Озадаченные девчушки застыли, переглянулись – и покатились вдогонку. Чтобы существо с таким веселым лицом не хотело с ними играть – этого они понять никак не могли и не желали.
– Давайте я поиграю, – самоотверженно вызвался Вэн. – Бу-у-у!..
Но на него смотрели как на недоразумение. К колобкам откуда-то прибавился мальчик, потом еще мальчик, потом две девочки… Вскоре вокруг Мэй, застывшей, как статуя, плескался целый океан детей. Похоже было, что они размножались делением, как микробы.
– Лой, Динь, Гуль! – раздался женский голос. – Чик, Фай… вы где? Ох, туман меня в ребро… это же шут!
Вэн сжался: к ним вышла необъятная, как полкоридора, мама, обвешанная бельем.
– А я-то думаю – чего так тихо? Миленький, родной, подержи их еще часик… или два. Или три, мамой прошу! А то у меня белья на три линии… Как хорошо, что ты тут!
Мэй, скрюченная в три погибели, вдруг фыркнула.
Потом снова, и еще раз, и еще…
Ее хохот отозвался стоголосым визгом детей (пришлось закрыть уши). Вэн поежился: казалось, что намалеванная улыбка смеялась сама по себе, отдельно от шута.
Вдруг тот распрямился и сделал «буууу!» руками. Визгуны рассыпались кто куда – и снова хлынули на него, как океанский вал.
Сквозь визг Вэн слышал:
– Как он с ними… а я уж отблагодарю…
Из дверей стали выглядывать лица, в основном женские. Какие-то мамы подошли к Вэну и что-то говорили ему – тот не понимал, что, потому что его уши, видно, все-таки лопнули. Какой-то громила пытался гнать детей ногами, но потом куда-то делся – наверно, не выдержал визга. Вокруг постепенно собирались зрители – мамы и дети постарше, которые стеснялись визжать, но очень хотели все видеть.
Вэн не замечал всего этого. Раскрыв рот, он глядел на шута, который, похоже, не имел веса и плясал прямо в воздухе, над детьми. Шут был гибким и стремительным, он ослеплял красками своих волос и грима, от которых коридор будто осветили яркие гирлянды, и вдыхал хохот в каждую фигуру и в каждую дверь. Каждое его движение было и смешно, и красиво до мурашек, и чем дальше – тем больше Вэну хотелось не смеяться, а вздыхать, хоть губы его застыли в улыбке. О детях нечего и говорить: таких сверкающих глаз он еще не видел и впервые завидовал малышам, что уже вырос, а они нет.