Горб Аполлона - страница 40
Тут она прямо обращается к сидящему напротив неё художнику:
— А вы разве думаете о жертве для своего ребёнка? Разве вы можете понять сердце матери?!
Художник, ничего не отвечая, делает раздраженный жест рукой и отворачивается. Эвелина вскакивает, как фурия, подбегает к нему и, размахивая перед его глазами руками, начинает неистово кричать:
— Стыдно? Вот все вы такие гадкие! Мой Митенька… Как ты смеешь так смотреть на меня?!
Перед ней — Мужчина, — и она переносит на него свою придуманную концепцию то ли ненависти, то ли ещё чего.
— А ты как можешь допустить, чтоб на меня так смотрели? — в исступлении кричит она, обращаясь к Саше. В эту минуту её лицо покрылось пятнами, руки стали делать неистовые, угрожающие движения, кажется, что она вот–вот вцепится в волосы художника.
— Вы — эгоист! — выкрикивает она.
Почему? Зачем? Человек ей почти незнаком. Эгоист приподнимается, выпрямляется, бледнеет. Видно, терпенье его на грани. Секунда — и кажется, что он её ударит. Но он жёстко произносит: «Учитесь властвовать собой…» И, добавляя ругательство в адрес Эвелины, уходит в другую комнату.
Эвелину пришлось отпаивать, она тряслась и рыдала в истерике. Саша молчит, задумчивый, подавленный. Эвелину успокаивали, говорили, что художнику–эгоисту сейчас плохо, его покинула любимая жена, которую зовут таким же именем «Эвелина», и что он жутко страдает. Это её успокоило. Когда же после успокоения она зашла на кухню и увидела, что Саша вместе со всеми шутливо разговаривает, то она, как ошпаренная, выскочила на улицу. Мы с Сашей отправляемся на её поиски.
— Витя, она нарочно меня мучает. А потом так… У неё раздвоившееся сознание.
Он рассказал мне, как Эвелина поддерживала его, когда он учился, она работала сначала продавцом в какой— то азиатской лавке, потом в кафе официанткой и выращивала ребёнка. По его словам она изменилась после рождения ребёнка. Горящий луч своей эротической натуры она направила на материнский инстинкт, который приковывал её к ребёнку, и за эту интуитивнобессознательную страсть она наделяет себя чуть ли не божественными качествами. Она забывает, что другие люди тоже выращивают детей, настолько, что все остальные люди, особенно мужчины, кажутся ей эгоистичными. Она живёт с этим заблуждением.
Саша, как мне показалось, пытался убедить самого себя в чём‑то, рассказывая мне об Эвелининых достоинствах и анализируя её поведение.
Когда же мы открыли дверь их квартиры, то Эвелина уже сидела на диване, слушала музыку и курила. Она равнодушно на нас взглянула и мгновенно ушла к себе.
На следующее утро она долго не выходила из своей комнаты, видно, не простила мне, что я наблюдал сцену с эгоистами и присутствовал при её экстравагантной выходке. Вернувшись из книжного магазина, мы застали её сидящей за мольбертом. Она ласково изъявила желание нарисовать мой портрет, и оказывается, уже сделала его наброски на фоне Петропавловской крепости. Я не знал, как отнестись к такому сюрпризу. Боже ты мой, совершенно невозможно понять, что она думает и испытывает в действительности! Сумасшедшего любят только потому, что его любили до помешательства? Как согласиться со всем, что она делает?
В другой день она набросилась на Пикассо. Какая‑то дама хвалила духи фирмы дочери Пикассо, кажется, она их продавала. Женщины нюхали и рассматривали принесённую косметику. Вдруг Эвелина, видно нанюхавшись сладких запахов, укоризненным тоном произносит:
— Пикассо был, как и все мужчины, отвратительным, гасил о своих любовниц сигареты! Подумать только, как можно такое делать! Он мерзкий, чудовищный эгоист! Многие художники такие развратники… Особенно мужчины.
Никто не поддерживает Эвелининых возгласов. Она воспринимает молчание публики, как оскорбление её моральных достоинств, и продолжает:
— Пикассо рисовал натурщиц, всё время у него были любовницы, в семьдесят лет он завёл ребёнка, не думая о том, кто будет воспитывать этого ребёнка!? Он никакой не художник!
Она не знала меры и переходила все границы.
— О твой рот, Эвелина, тоже хочется погасить сигарету! — раздается язвительный голос. Её лицо передёрнулось судорогой, появилось какое‑то отталкивающие выражение душевной низости и сверкнуло что‑то звериное.