Горб Аполлона - страница 43
— Это — мои друзья, такие же, как ты, дорогой мой друг, — сказал Саша, показывая мне на книги в шкафах, — они не отворачиваются. Вот здесь сейчас моё общество — ты и книги. Только тут я остаюсь самим собой. И теперь, с наступлением болезни, всё больше размышляю о себе… о своём внутреннем разладе, конфликте, — грустным бархатным голосом говорил Саша.
— Ну, почему выбран именно я? Какой грех был у меня? — он закрыл глаза, и у меня спёрло дыхание, я не мог ничего произнести.
«Как можно его утешить? И кто мог бы?» — думал я про себя. После долгой паузы Саша вдруг сказал:
— «Лучше быть красивым, чем добрым», сказал Оскар Уайльд. А я был слишком добрым вместо того, чтобы быть «красивым»? Ну, и что? И за это такие страдания? Что‑то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю. Вчера со студентами вёл семинар о Толстом и натолкнулся на его рассуждения в «Войне и мире» о доброй Соне. Ты помнишь?
— Нет, я давно не возвращался ни к миру, ни к войне.
— Вот послушай, что он говорит: «У неимущего, у кого нет эгоизма, — всё отнимется». И у Сони ничего не осталось. А ведь Соня так преданно любила Николая, была ему верна, всем помогала. При упаковке вещей, когда любимая Наташа Ростова бегала с Петей по дому и всем мешала, Соня, как никто, трудилась. Ведь Наташа и не дождалась князя Андрея, хотела убежать с другим. И после всего: Соня — пустоцвет, никому не нравится, и все симпатии у Наташи. Так вот и я, как Соня. Я весь был готов на пожертвования. Только не говори лучше, что «будь хорошим человеком, и это облегчает последние минуты, успокаивает».
— Саша, я этого не знаю и не говорю. И тоже многого в этой жизни не понимаю.
После обмена «непониманием» Саша вынул из одного ящика толстую папку, перевязанную красной ленточкой в синюю полосочку, развязал ленточку, хотел что‑то вынуть, но махнул рукой, снова всё завязал красивым бантиком и отдал мне.
— Я хочу передать тебе мой архив, мои незаконченные статьи, записи, письма, стихи. Посмотри…
Кому он пишет? Записи адресованы самому себе? Я думаю, что он беседует сам с собою или с неизвестной женщиной: нет имени, нет обращения.
«Помнишь, как мы кружили по лабиринту улиц. Я вспоминаю слова: «Любовь сильней разлуки, но разлука длиннее любви». Существуешь ли ты? Или тебя нужно открыть? Моя любовь… Кроме неё, не существует ничего. Ничего в целом мире. Я смотрю на тебя спящую на моих коленях и я блаженствую. И банальные слова: «Я люблю тебя» преобразуются в редчайшие, уникальные. Я хотел бы тебя достичь, дойти до тебя. Я хотел бы глядеть на тебя… вечно глядеть. Я хотел бы дышать тобою, моя прекрасная мечта! Но я падаю, спотыкаясь, в яму…
Я назвал её твоим именем… Её ревность не передать ни письмом, ни словами. Как вынести эти сцены? Она всё переиначивает. Я не могу её оставить, и только в мыслях могу её убить, но это моя абсолютная тайна. Этот больной ребёнок. Всё ребёнок, ребёнок… Ты единственная, кто знает это, и…»
Саша открылся «другому». Я стал просматривать черновики его незаконченных статей, записи, мысли, дневники. Некоторые отрывки я приведу.
«Я не мог её оставить, боялся, что буду виноват в её смерти. Попытка развода могла привести только к скандальному процессу, она всегда угрожала мне самоубийством: «Я умру, если ты задумаешь развод!» Она делала такие попытки. Её слова всегда стояли у меня где— то неизвестно где. И что случись, я всю жизнь чувствовал бы свою вину».
«С одного эпизода у меня открылись глаза, а потом я их старался закрыть, не видеть глупостей, не слышать разговоров, которые не хотел слышать. Всё переводил в выгодную для себя плоскость. Никак не мог признать, что опять ошибся. Так хотелось, чтобы всё было хорошо, что всё образуется.
Ведь были такие удивительно–прекрасные моменты, когда я смотрел на неё с восхищением! Казалось, так будет всегда! Как я любил её нежные проявления, поцелуи, объятия, и был тогда счастлив. Как мила была она, когда сидела возле меня и печатала мои стихи, склонив голову над машинкой! Стук машинки был музыкой. Помню как она рисовала мой портрет и я смотрел на неё с тихой грустью. Мы сидели у камина как бы в старинном замке с потухшими свечами, она была в бархатном платье с высокой талией, этот наряд, камин, свечи будто из средневековой жизни, будто в раю, и я любовался ею, портретом, мечтой. Мечталось: так будет всегда! Будет! Будет! И я жил этими мечтами».