Горький мед - страница 4

— Отец тут с пчелами стоит недалеко.

— А-а… Отец с пчелами. А ты чего делаешь? Все мед лопаешь?

Верный своей привычке, Аникий, как всегда, готов высмеять меня. Он повернул медный краник водомера. Горячая паровая струя с пронзительным шипением ударила мне под ноги. Я невольно отскочил. Аникий захохотал, сверкнул белыми, как отшлифованные речные ракушки, зубами. Но тут же схватил меня за плечо, притянул к себе.

— Да ты совсем стал, как весло, Ёркин-Тёркин. Уже отучился?.. А я не пошел в двухклассное. Ну его к кацапам. Мое дело — паровик и молотилка. Батя все больше мне ее препоручает. Да и на будущий год на «майское» итить, а там и на германский фронт, ежели война не кончится.

На лице Аникия появилась невиданная доселе озабоченность.

— Так-то, Ёркин-Тёркин, наша казачья судьба такая, — вздохнул он, скорчив гримасу. — На коня верхи да и на войну — марш, марш…

Аникий особенно презрительно, как-то вкось, сплюнул сквозь зубы, потянул ручку свистка, огласил степь частыми раздраженными гудками: «Давай, давай!»

…Я обошел адабашевский дом со всех сторон, даже заглянул в разверстые двери летней кухни. Оттуда пахнуло зловонием, пол кухни был загажен.

«Парадного» деревянного крыльца, на котором мы с отцом летними звездными ночами слушали дивные песни тавричанских девушек, не стало, доски и перила растащили хуторяне… И до чего же несуразный народ отрубщики! Купить дом для того, чтобы разорить и загадить его! Или это месть прежнему хозяину, ненавистному помещику?

Я нерешительно зашагал к усадьбе Соболевских, подошел к сложенной из «цеглы» (земляного кирпича) изгороди, заглянул во двор, надеясь увидеть Ёсыку. Из глубины двора кинулись ко мне две громадные дворняги-волкодавы. Черная, осыпанная репьями, вздыбленная шерсть на них угрожающе топорщилась. Они не узнавали меня, а может быть, это были уже совсем другие собаки. Я вспомнил, что у тавричан на степных хуторах не полагалось сажать на цепь даже самых злющих псов, и благоразумно отступил от изгороди.

На лай из хаты вышла, незнакомая молодица, щурясь от солнца, посмотрела из-под ладони. Силясь перекричать истошный собачий брёх, я опросил о Ёське.

Молодица махнула рукой в сторону маячивших на горизонте курганов:

— В город с дядькой поехал. Хлеб повезли на ссыпку. Ёське байдыки бить некогда.

В словах ее я уловил едкий намек. Значит, я «бью байдыки» и отвлекаю людей от работы?

Тут только я заметил, что и на току и во всем Адабашеве, так же как и в казачьем хуторе, совсем мало мужчин. Второй год лютовала война: каждому мальчишке находилась теперь даже в небольшом хозяйстве работа.

От малолюдья и оттого, что не удалось повидать Ёську, хутор, голая стерня вокруг, рыжие бугры и балки, тесно сдвинутые за токами длинные скирды соломы показались мне особенно унылыми и чужими. Былая степная прелесть точно слиняла. А может быть, ее совсем никогда и не было, я сам ее выдумал? Может быть, все, что питало и манило мое воображение, умерло вместе с отрочеством?

Я возвращался на пасеку, подавленный этим открытием. За время учения в двухклассном училище я повзрослел, набрался кое-какого житейского опыта и сейчас задавал себе тысячи вопросов: почему так разно живут люди и так быстро меняется все вокруг? Мне жаль было прежнего сада, дома, степного приволья. Одной ногой я еще стоял в детстве и вместе с тем понимал, что возврата к прежним отроческим мечтаниям уже не было.

Когда я вернулся на пасеку, отец тоже заметил в моем лице что-то новое, удивившее его. Может быть, впервые он подумал: «Эка вымахал парень! Куда его повернуть?» — но не высказал этого вслух и спросил, обращаясь не на «вы», как в минуты наибольшего уважения к моему школьному образованию, а строго на «ты», как к самому обыкновенному, еще не достигшему совершеннолетия мальчишке:

— Ты где шлялся? Ведь у пчел воды нету — корыто высохло. А ну-ка марш по воду! Сейчас же!

Я схватил ведра и помчался к кринице.

Как всегда, отец располагался со своей пасекой в степи не один. За два последних лета он едва сумел прирастить к десятку ульев еще десять семей. С такой пасекой никто не решался стоять вдали от хутора в одиночку — скудные в последние годы медосборы не окупили бы даже расходов на перевозку.