Горные орлы - страница 38
Предвесенние ночи темны и длинны. И длинен путь от вершины хребта до пасеки. Руки Агафона Евтеича зашлись от холода, зипун намок и отяжелел. Шапки на голове не было, и дед не помнил, где обронил ее.
Свет разливался сверху, с гор. Где-то из-за зубчатых гребней сквозь каменно-лесную чернь выдиралось солнце. Из темноты выступали лиственницы и пихты.
«Половину промаялся. Только бы добраться!»
Старик долго отдыхал на подъеме от речки Крутишки к пасечной избушке. Он, точно раненый зверь, готовился сделать решительный прыжок.
При новой попытке подтянуть потаск дед скатился, не одернув застрявшего в прибрежном кустарнике сучковатого комля. Долго обминал руками снег, освобождал потаск, при каждом движении вскрикивая от боли.
Полез снова и снова не осилил.
Ему неудержимо захотелось взглянуть на избушку, на омшаник с оживающими в нем пчелами, и, охватив горячую голову леденеющими руками, старик заплакал.
Но мысль ни на минуту не смирялась с неотвратимо близкой развязкой.
«Попробовать перед собой двигать потаск?..»
Сделав последние усилия, дед наконец поднялся до половины крутика и обрадованно уставился на показавшуюся крышу избушки.
У порога долго лежал, тяжело дыша, прежде чем набрался сил открыть дверь.
Продымленные стены избушки пахнули на Агафона Евтеича жизнью со всеми ее радостями. Старик опять расплакался, стукаясь лбом о кромку нар.
«А дальше что? Ноги не вернуть. Не отрежешь — огневица прикинется».
При одной мысли о том, что придется самому резать свою ногу, в голове помутилось.
— Помоги, господи, одолеть слабость мою. Не затряслись бы руки…
Агафон Евтеич нащупал нож, достал из ящика брусок и стал оттачивать лезвие, пробуя его на ногте.
— Без ноги жить можно, мало ли безногих, — успокаивал себя Агафон Евтеич.
Нож уже брал волос на голове, а он все еще точил его, невольно оттягивая страшное начало.
— Батюшка Егорий храбрый, укрепи…
Все более и более укрепляясь духом, старик достал полотенце.
— По суставу надо… легче кость, разделить… Только бы не истечь кровью… Перетяну жилы над коленкой.
В движениях появились уверенность и железная решимость.
— Благослови, господи! — прошептал дед Агафон.
Дмитрий Седов поправлял на шее Орефия Лукича шарф, повязанный Мариной поверх воротника тулупа, и тряс его руку. Вокруг толпились поднявшиеся чем свет на проводы «петушата». Подделывая спинку к саням, суетился Станислав Матвеич. Марина и Пистимея Петухова укладывали мешок с провизией. Селифон и Герасим запрягали лошадей.
— И мои калачики засуньте, бабочки, — подбежала запыхавшаяся Христинья Седова. — Только что из печки… Насилу дождалась.
Горячие калачи дымились на морозе.
В предупредительной заботливости провожавших Зурнин чувствовал сердечную привязанность к нему и видел, какие надежды возлагали они на его поездку в город за «новой жизнью».
О ней перед отъездом Зурнина первые коммунисты Черновушки говорили каждый вечер.
— Уж ты там, в городу-то, поласковее с начальством, Орефий Лукич, — нагнулась к уху Зурнина Пистимея Петухова. — Начальство — поклон любит.
— На спинку смелее облокачивайся, Орефий Лукич, способней будет. А то на простых-то розвальнях путь дальний.
— Благословляйте-ка! — снял шапку Герасим. — Рыжко, Рыжко-то заступил! — оглянувшись, крикнул он.
В окриках и распоряжениях Петухова была твердость, не допускающая возражений.
— А ты, Гарася, в городу-то кошелек покрепче держи, а то сам из-за пазухи выпрыгнет, — в последний момент наказывала беспокойная Пистимея мужу.
Женщины торопливо крестили отъезжавших.
— Час добрый, час добрый, — опасливо поглядывала вдоль улицы Седиха, — не перешел бы дорогу кто!
Герасим Андреич целыми днями пропадал в отделении госсельсклада.
Зурнин метался из уземотдела в УОНО, из УОНО — в уисполком.
В уком приехал и старый товарищ Зурнина — секретарь губернского комитета партии Хрущаков.
Вечера Орефий Лукич проводил с другом в воспоминании о вихрастом своем детстве, о совместной работе в кондитерском заведении усть-утесовского купца Ананьина.
— Помни, Ореша, — тебя партия бросила в Черновушку, как дрожжи в опару. Только заквась погуще, подобротнее. И главное — укрепи у середняков веру в непобедимость наших сил и в выгодность артельного хозяйства, — наказывал Орефию Зурнину на прощание Хрущаков.