Горные орлы - страница 67

стр.

Он посмотрел на Марину, пытливо рассматривавшую его, и понял: «Я говорю не о том, не так…» Ему стало стыдно: «Совсем как из газетной передовицы».

Зурнин умолк. В висках отбивало мчавшиеся секунды. Сколько времени прошло, как они сидят молча? Миг?.. Больше? Сколько?..

Он снова начал рассказывать ей о выстроенной в городе беконной фабрике, об организации пригородных свиносовхозов.

А она все так же безучастно слушала его и думала о чем-то своем. Орефий Лукич смутился еще больше и стал смотреть на пушистые пряди ее волос. Никогда еще не казалась она ему такой детски-беспомощной, робкой.

— Вы знаете, Марина, лет двадцать тому назад… — он пододвинулся к ней, лицо его оживилось, — я тоже очень странно попал в уездный город, Усть-Утесовск.

С какой отчетливостью память Зурнина воскресила и могучую медлительно-величавую реку Иртыш, и порожистую голубую Ульбу, и окрестные горы, ярко-зеленые весной и буровато-желтые в середине знойного лета.

А сады и огороды горожан с подсолнечниками, соблазнительной морковью, горохом и огурцами!.. Они были тем слаще, чем с большим риском для налетчиков попадали в их карманы.

А густые запахи ягодного осеннего плодородия, разлитые на тихих улицах городка.

— Вот черемуха, слаще меда!..

— По грошу чашка!

— Смородины! Смородины! Двугривенный ведро!

И как же бежал с зажатым в потной ладони медным грошом Орешка к возу ароматной благодати, насыпанной вровень с грядками телеги в почерневший от ягодного сока полог. Ягоды пахли деревней, лесом, родной ласковой бабкой.

Но такую радость Орешка позволял себе не часто: черемуху, красную и черную смородину, арбузы, дыни возили по улицам Усть-Утесовска возами каждый праздник. Где же было набраться столько денег?!

— Мне было тогда тринадцать лет. Из всей родни в деревне у меня осталась только бабка… Как мучился я тогда!.. Рассказывать длинно. Подобрал меня друг детства Саша Хрущаков. Он работал на конфетной фабрике купца Ананьина и меня туда устроил за шесть рублей в месяц. Спал я в старом мучном ларе. С четырех часов утра уже варил патоку, месил барбарисовое тесто, резал тянучки, бегал на четвертый этаж с листами нарезанных конфет. Там девушки обертывали их в бумажки. Мастера в большинстве были пьяницы, они нередко прямо из кабака являлись на работу. С того времени у меня отвращение к конфетам. На первый самостоятельный заработок я купил бабке самовар и отвез его в деревню: она всю жизнь мечтала о самоваре. Пятнадцати лет выучился читать…

Зурнин на минуту остановился. Марина слушала его, вся устремившись Вперед, точно птица, готовящаяся взлететь. Лицо ее порозовело.

Орефий Лукич перевел взгляд на окна — над городом всходило солнце.

Матрена Погонышиха, неожиданно для Зурнина и Марины, поднялась с постели.

— Эко продрыхала на машинной-то кровати! Бабы у нас теперь давно уж печки топят… — сказала она, чего-то застеснявшись.

Орефий Лукич подошел к ней. Погонышиха протянула навстречу толстые руки:

— А ну-ка, дай я обниму тебя!

Они поцеловались.

— А ты, брат, окружной секретарь, и на городских хлебах не отъелся, все такой же… прогонистый…


Марина скоро освоилась и с работой учетчицы в типографии, и с вечерними общеобразовательными курсами, и с маленькой своей комнаткой в общежитии партработников, куда помог ей устроиться Орефий Лукич Зурнин.

Чтобы поверить в себя на новой, пугающей ее работе, Марине нужно было, чтобы кто-нибудь другой, умный и сильный, в нее поверил.

С первых же дней Зурнин убедил ее, что технику своего дела она одолеет легко.

— В наше время нет неважной работы, — заключил он свое наставление.

Ни о Селифоне, ни о причинах выезда из Черновушки он не спрашивал ее: не хотел тревожить свежую рану.

Не очень откровенная, Погонышиха скупо рассказала Зурнину:

— С приходу Селифон сдурел, избил женщину. Запил. С Фроськой амосовской сошелся. Тяжко стало ей, и подалась она в город.

Орефий Лукич не обманывал себя: он Марине сейчас был нужен, как мать больному ребенку.

Вечерами, часто в перерыве между двумя заседаниями, он забегал к ней, рассказывал о работе, шутил, смеялся. Хотелось, чтобы она засмеялась так же заразительно, как смеялась в счастливые дни ее жизни.