Город туманов - страница 5

Итак, источником процветания и благосостояния страны в основном являлась Дола. А потому девицы в самых отдаленных деревнях Доримара носили броши, изготовленные из моржового клыка, и лечили зубную боль, приложив к больному месту кусочек рога единорога; почти каждую каминную доску едва ли не во всех гостиных фермерских домов украшало яйцо страуса; а когда леди отправлялись за покупками или же сыграть в карты с подружками, их рыночные корзинки или сделанные из слоновой кости фишки несли за ними привезенные с Коричных островов крохотные индиговые пажи в красных тюрбанах; пигмеи-разносчики с дальнего севера торговали на улицах янтарем. Дола превратила Луд в город торговцев, и могущество и почти все богатство страны были сосредоточены в их руках.

Но так было не всегда. В прежние дни Доримар был герцогством, и население его состояло из людей знатных и крестьян. Однако постепенно возник средний класс, и класс этот, как водится, обнаружил, что не ограниченный Конституцией правитель и не знающий жалости привилегированный класс серьезно мешают торговле. Можно сказать, что оба этих фактора перегораживали Долу плотиной.

И в самом деле, с каждым поколением герцоги становились все более капризными и эгоистичными, пока наконец недостатки эти не нашли своего окончательного воплощения в персоне герцога Обри, горбуна, наделенного лицом ангельской красоты, казалось, одержимого демоном разрушения. По чистой прихоти он направлял свою охотничью кавалькаду через поле спелых колосьев, а прекрасные корабли поджигал только ради того, чтобы посмотреть, как они горят. С такой же небрежностью он обходился с добродетелью жен и дочерей своих подданных.

Как правило, его выходки были приправлены несколько зловещим юмором. Например, когда в канун свадьбы девушка, следуя установившемуся с незапамятных времен обычаю, предлагала свою девственность духу фермы, воплощенному в самом древнем дереве владения, герцог Обри выскакивал из-за ствола и, изображая помянутого духа, ловил ее на слове. Предание утверждало, что вместе с одним из своих дружков они заключили пари, утверждая, что сумеют заставить придворного шута совершить самоубийство. Для этого они начали обрабатывать его воображение жалостными песнями, повествовавшими о недолговечности всякой красоты, и мрачными сказками, в которых человек — всего лишь пастух, обреченный наблюдать, как голодный волк одну за другой разрывает его овечек.

Весельчаки свое пари выиграли; однажды утром, явившись в комнату шута, они обнаружили его висящим под потолком на веревке. Говорят, отзвуки хохота, которым герцог Обри встретил этот спектакль, до сих пор временами доносятся из этого помещения.

Однако в душе его можно было найти и приятные стороны. В частности, он был великолепным поэтом, и его сохранившиеся песни наполняла свежесть полевых цветов, оттененная одиноким криком кукушки. В сельских окрестностях по-прежнему рассказывали о его радушии и приветливости — о том, как он являлся на деревенскую свадьбу с повозкой, полной вина, пирогов и плодов, или как дежурил у постели умирающих — серьезный и полный сострадания, как священник.

Тем не менее мрачные купцы, одолеваемые желанием еще больше разбогатеть, подняли против него народ. Три дня на улицах Луда шла жестокая битва, в ней погибло все дворянство Доримара. Однако герцог Обри исчез — поговаривали, что он укрылся в стране Фейри, где живет и поныне.

За три дня кровавого бунта исчезли и священники. Так Доримар лишился одновременно своей веры и герцога.

Во времена герцогства на все, что относилось к Фейри, глядели с почтением, и самым торжественным религиозным праздником года было прибытие прятавших лица под капюшонами таинственных незнакомцев с белыми, как молоко, кобылами, груженными дарами — плодами страны Фейри, предназначавшимися для герцога и первосвященника.

Но после революции, когда торговцы захватили законодательную и административную власть, на все, что привозили из волшебного края, было наложено табу.

И неудивительно. Новые правители считали, что именно употребление в пищу плодов, произрастающих на землях Фейри, стало главной причиной вырождения герцогского рода. И действительно, подобная наклонность, всегда связывавшаяся с поэтическим и пророческим дарами, возникающими из неотступного ощущения собственной смертности, вполне может показаться болезненной с точки зрения природного здравого смысла образующегося бюргерского класса. Конечно, в людях победившей революции не могло быть ничего зловещего, и во время их правления то, что можно назвать трагическим восприятием жизни, исчезло из поэзии и искусства.