Грамматика японского языка - страница 8

- в значении "нужно взять"; вместо toraru наряду с torareru имеются аналитические формы totte morau в значении "взято для кого-либо" и totte aru в значения "взято" (о чем-либо; последнего употребления toraru в старом языке не имел). Они не дают должной оценки образованию из аналитически! форм современного языка новых синтетических форм, правда, еще не признанных как литературная форма, но широко внедрявшихся в устную речь, например: totte iru -> totteru, totte oku -> tottoku. Японские грамматисты не отмечают и значения того, что в современном языке некоторые агглютинативные глагольные суффиксы подвергаются фузии с основой, что превращает их в окончания; таковы окончание будущего временя u (torau -> torō), окончание прошедшего времени ta (torita -> totta, yomita -> yonda), окончание деепричастия совершенного вида te (torite -> totte, yomite -> yonde). Все эти явления остаются неоцененными в своем грамматическом качестве, поскольку beshi, ru в старом языке, reru, u, ta, te в современном языке считаются отдельными словами; поэтому, например, totte рассматривается не как деепричастие, не как одно, а как два слова. При такой трактовке японские грамматисты не уделяют никакого внимании вопросу о природе каждого из этих элементов в отдельности: они, например, не проводят разницы между глагольными суффиксами времени, наклонения, залога и вида, с одной стороны, и глаголами-связками и так называемыми служебными глаголами сравнения, например gotoshi - с другой, или между падежными суффиксами (kakujoshi) и другими так называемыми служебными словами, иначе говоря, частицами, - подчеркивающими, ограничительными и т.п. Все конкретные следствия такой концепции перечислить здесь, конечно, невозможно.

Чем же объясняется такая трактовка служебных элементов японского языка, противоречащая общетеоретическим воззрениям самих же японских лингвистов на его строй? Мы позволим себе высказать предположение, что и эта трактовка объясняется традицией, возникшей в давнее время. Как уже было упомянуто, она означает сохранение под другими названиями категории tenioha, а это наименование возвращает нас к отметкам в книгах китайских классиков, приспособленных для чтения по-японски. В этих книгах служебные элементы японского языка были чужеродны китайским словам и резко отделялись графически от сплошного иероглифического текста. В процессе искусственного присоединения японских агглютинативных суффиксов к произносимым на японский лад китайским словам, вдобавок при графическом обособлении их начертаний, легко могло сложиться представление о них как о лексически самостоятельных элементах. Не в этом ли и надо искать корни такого представления? Однако нельзя не заметить, что оно смогло стать устойчивым на почве того своеобразного отношения к слову как единице языка, которое присуще и языковому сознанию японского народа, и японскому языкознанию. О первом говорит тот факт, что с начала своего образования и по настоящее время японское национальное письмо является сплошным: оно не знает разделения на слова. Правда, японцы заимствовали средства письменности у Китая, а китайское иероглифическое письмо - сплошное, что было естественно, поскольку в генезисе иероглифом обозначалось слово. Однако поскольку японцы выработали систему сочетания идеографически примененных иероглифов с буквенным алфавитом, поскольку еще в прообразе этого письма - так называемом senmyōgaki (IX в.) - они графически выделяли окончания, постольку естественным следствием должно было бы явиться разделение на слова. Но этого не произошло и доныне, очевидно потому, что в этом нет надобности. Если же обратиться к японскому языкознанию, то можно сказать, что мысль Соссюра: "Слово, несмотря на трудность определить это понятие, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму, нечто центральное во всем механизме языка", по-видимому, чужда японским языковедам. В концепциях слова как грамматической единицы, например в концепции Matsushita Daizaburo (tanshi и renshi), созданной еще в начале тридцатых годов, или в современной концепции, созданной